ссору с иудеями, особенно перед субботой.
Затем он крикнул, обернувшись к толпе:
– Давайте! Давайте! Расходитесь по домам! На сегодня хватит болтовни и чудес! Возвращайтесь домой есть своего жареного ягненка, и да станет вам какая-то кость поперек горла!
Из этого я понял, что в толпе находились люди, действительно ждавшие чуда, быть может того, чтобы их царь сам спустился с креста? Они молча стояли в стороне от других, побаиваясь своих священников и скриб. Кое-кто прислушался к словам центуриона и направился к городу, путь к которому немного освободился.
Безо всякого почтения подтолкнув меня локтем, центурион пригласил меня следовать за ним:
– Пойдем, отдохнешь немного в моем обществе! Я здесь на службе, но эта история не имеет к нам никакого отношения. Иудеи всегда убивали своих пророков! И если им захотелось распять своего царя при помощи римлян, то не нам им это запрещать.
Я проследовал за ним и оказался с другой стороны крестов. На земле лежала одежда осужденных, разложенная солдатами по кучкам. Центурион поднял с земли флягу и протянул ее мне. Чтобы ничем его не обидеть, я отпил глоток терпкого вина, которое раздают легионерам. Он тоже выпил и с отрыжкой произнес:
– Выпьем еще, это самое лучшее, что нам осталось! К счастью, мое патрулирование заканчивается с наступлением темноты! Приближается шабат, а иудеи не привыкли оставлять трупы на кресте на ночь. Весь Иерусалим – это кубло шипящих змей, – продолжал он, – Чем больше я узнаю жителей этой страны, тем больше убеждаюсь, что лучшие среди них – это мертвые. Поэтому совсем неплохо, если накануне своего праздника они смогут посмотреть на останки, прибитые гвоздями к доскам. Только вот этот ни в чем не виновен, он – пророк!
Небо по-прежнему оставалось темным. Иногда оно отсвечивало красноватым светом и вновь погружалось во мрак. Удушающий воздух затруднял дыхание.
– Похоже, пустынный ветер поднял песчаную бурю к востоку отсюда, – задрав голову, сказал центурион – Только мне еще не приходилось видеть такой темной тучи! Был бы я иудеем, решил бы, что солнце скрыло свой лик, а небо оплакивает смерть Сына Божьего, поскольку Иисус называл себя таковым и утверждал, что именно поэтому ему придется вынести столь ужасную смерть.
Обращался он ко мне без чрезмерного уважения и, пользуясь тем, что мы были слегка освещены, внимательно следил за реакцией на моем лице, пытаясь составить обо мне представление. Он хотел было рассмеяться, но смех застыл у него на устах, и он еще раз посмотрел на небо.
– Даже животных сегодня захлестнуло волнение – продолжил он – Собак и лисиц охватило безумие, и они бежали высоко в горы, а верблюды целый день топтались у ворот, ни за что не желая: входить в них. Для города это плохой день.
– Это плохой день для всего человечества – добавил я, и сердце мое сжалось от тяжелого предчувствия.
Центурион вздрогнул, взмахнул рукой, словно желая оградить себя от этих слов, и сказал в собственную защиту:
– Это дело только иудеев, оно никак не касается римлян. Прокуратор отказался его судить и хотел было отпустить на свободу, но местные жители в один голос кричали: «Распни его! Распни!». Синедрион пригрозил обратиться к самому императору, обвиняя прокуратора в укрывательстве подстрекателя. Тогда тот омыл себе руки, дабы очиститься от невинной крови, а иудеи поклялись в том, что они сами и весь их род несут ответственность за пролитую кровь пророка.
– Кстати, а кто сейчас здесь римский прокуратор? – поинтересовался я – Мне следовало бы это знать, однако я – чужестранец в Иудее. Я прибыл сюда из Александрии, где в учениях провел всю зиму.
– Понтий Пилат, – ответил центурион, бросив на меня неприязненный взгляд.
Похоже, он принял меня за бродячего философа. Его слова, тем не менее, привели меня в удивление.
– Я знаю его! – воскликнул я – По крайне мере, в Риме я познакомился с его женой. Не Клавдией ли ее зовут? Не принадлежит ли она к роду Прокула?
Однажды я был приглашен в римский дом Прокула и присутствовал при чтении очень длинного и скучного произведения, посвященного деяниям Прокула в Азии во славу Рима. Однако вино и другие прохладительные напитки были отменного качества, а я провел увлекательную беседу с Клавдией Прокулой, несмотря на то что она была значительно старше меня. Она оказалась небывало образованной и наделенной большой чувственностью женщиной; мы не раз обещали друг другу встретиться еще раз, и это не было простой светской любезностью. Но по тем или иным причинам, нам так и не представился случай увидеться еще раз. Смутно, но я припоминаю, что затем она заболела, а позже выехала из Рима. Ты еще так молода, о Туллия, что вряд ли можешь об этом помнить. Перед своим отъездом на Капри она бывала при дворе Тиверия.
Новость о том, что она где-то рядом, оказалась для меня настолько неожиданной, что на какое-то время я позабыл о происходившем вокруг и вернулся к воспоминаниям о своей молодости с ее разочарованиями и утратой первых иллюзий. Центурион принялся давать пояснения, чем и вернул меня к действительности. – Если ты на самом деле друг прокуратора, гражданин Рима и чужестранец в этом городе, настоятельно тебе советую во время праздников придерживаться общества римлян. Тебе трудно себе представить фанатизм иудеев во время их религиозных празднеств. Прокуратор сам прибыл из Кесарии в Иерусалим, чтобы иметь возможность еще в зародыше задушить возможные беспорядки. Возможно, побывав на казни этого святого человека, население будет соблюдать спокойствие, однако ни в чем нельзя быть уверенным. Во всяком случае, его ученики разбежались и больше не смогут подстрекать народ к смуте – ведь он не смог сойти с креста.
Центурион приблизился к крестам, внимательно осмотрел увенчанного терниями царя и двух других преступников, а затем уверенно произнес:
– Теперь ему уже недолго осталось. Прошлой ночью, схватив и представив его перед синедрионом, иудеи немало над ним поиздевались. Прокуратор, в свою очередь, приказал его высечь римским способом, надеясь таким образом умилостивить плебс или, по крайней мере, приблизить час его смерти. Тебе ведь известно, что хорошая порка перед распятием является делом истинного милосердия. Двум другим вместо этого придется переломать ноги, чтобы они, не имея возможности опереться, повисли на крестах и еще до наступления ночи умерли от удушья.
Вдруг воздух пронзил неслыханный жалобный крик животного. Красноватые отсветы отогнали мрак, и испуганная толпа засуетилась. Мой осел в страхе бежал к городу со всей моей поклажей. Завидев его, путники останавливались; задрав голову высоко кверху, осел еще раз издал такой громкий рев, словно пытался выразить весь охвативший природу ужас. Я бросился вслед за ним.
Он уже не бежал, но все его покрытое потом тело содрогалось от страшных судорог. Я сделал вид, будто собираюсь его погладить, чтобы вернуть ему спокойствие, но кроткое до сих пор животное попыталось меня укусить. Человек, придержавший его, заметил, что в этот день во всех животных словно вселился демон и что такое случается лишь тогда, когда ветер дует из пустыни.
Из ворот выбежал старший конюший и осмотрел недоуздок и метку на ухе осла.
– Этот осел принадлежит нам, – возбужденно заметил он. – Что ты с ним сделал? Если он заболеет, то нам придется
На несчастного осла было жалко смотреть: до сих пор мне не приходилось видеть, чтобы животные так дрожали.
– Можно подумать, все в Иерусалиме сошли с ума, – возразил я, начав снимать с него поклажу – Этому ослу я не причинил никакого вреда. Ему страшно от запаха крови и смерти, потому что вы распяли своего царя.
Однако эта ссора быстро закончилась, а поклажа вывалилась из моих рук, поскольку все вокруг наполнилось каким-то странным звуком, а земля дрогнула под ногами. Однажды мне уже довелось испытать подобное ощущение, и мне, похоже, стала понятна причина солнечного затмения, странного поведения животных и собственного возбужденного состояния. Как мне ни хотелось вытянуться на ложе, накрыться с головой одеялом и все забыть, я подумал, что было бы не лучшим решением найти убежище в одном из
