Я крикнул:
— Я вижу ее, впервые в жизни вижу так, как прежде видел лишь во сне. Но покрывало закрывает ее лицо, и Я не знаю, кто она!
И вдруг мне показалось, будто я упал с огромной высоты. Предметы утратили зыбкость очертаний, и мир вокруг вновь стал прежним и привычным. Я почувствовал свое тело и понял, что Ларс Альсир трясет меня за плечи, а я лежу на ложе в его зале для пиров. Он спрашивал меня:
— Что с тобой случилось? У тебя закружилась голова, ты застонал и потерял сознание.
Прижав обе руки ко лбу, я выпил полный кубок вина, который поднес к моим губам этруск, а потом, опомнившись, оттолкнул его и резко спросил:
— Что за отраву ты мне подал? Никогда еще я не пьянел так быстро. Я видел женщину, лицо которой было закрыто покрывалом. Она была выше всех земных женщин, однако же чуть ниже меня, ибо по твоей вине я стал огромным, как туча. Ты колдун, Ларс Альсир, и ты поступил со мной бесчестно.
Но Альсир покачал головой:
— Я не колдун и не прорицатель, и я угощал тебя обычным фиалковым вином. Наверное, форма этого священного кубка пробудила память в твоих ладонях.
Мне непременно следовало дать его тебе, ибо так уж повелось, что этрусские боги всегда следуют за этруском, куда бы он ни шел и в какой бы стране ни возродился для новой жизни. Ты, Ларс Турмс, уже несколько раз видел эту женщину с покрывалом, скрывавшим ее лицо, так что теперь я имею право объяснить тебе, что над нашими двенадцатью богами стоит верховная богиня, имени которой никто не знает.
Потом он добавил:
— Твои руки узнали форму священного кубка, хотя прикоснулись к нему впервые в этой твоей жизни. Мы не побиваем камнями человека, пораженного молнией. Наоборот, мы считаем, что его отметили боги. В тебя ударила молния с неба — значит, ты, Турмс, — сын неба. Мы, этруски, многое знаем о молниях, и наши жрецы понимают их язык так же легко, как читают начертанные на дощечках знаки.
— И ты по-прежнему настаиваешь на том, что я этруск, а не грек? — устало спросил я.
Он убежденно ответил:
— Ты — сын молнии и остался бы им даже в том случае, если бы тебя произвела на свет рабыня или наложница. И послушайся моего совета: если судьба забросит тебя когда-нибудь в нашу страну — а я убежден, что рано или поздно это произойдет, — не хвались своим божественным происхождением. В свое время оно непременно откроется. И еще: ходи по жизни как бы с завязанными глазами, ибо тебя ведут боги… Вот и все, что я могу поведать тебе, а больше мне ничего не известно.
Мне трудно было поверить ему теперь, когда я вновь почувствовал себя узником в своем собственном теле. Я ощущал острый запах своего пота, и меня мучила изжога. Суеверные этруски, может быть, и почитали человека, пораженного молнией, — в отличие от греков. Но это никак не могло отразиться на моем убеждении, что я по происхождению грек. Не исключено, что родила меня и впрямь какая-нибудь женщина легкого поведения, а отцом моим был некий этруск, — вот почему у меня такие черты лица. Однако это еще не делало из меня этруска. Я чувствовал себя ионийцем — ведь я получил ионийское воспитание.
Ларс Альсир не казался ни жестоким, ни властолюбивым человеком. Он был обычным рассудительным купцом и занимался торговыми делами этрусков в Гимере. Свое знакомство с ним я использовал и для того, чтобы выучить язык тирренов. Это получилось у меня настолько легко, что я уверился в том, что слышал речь этрусков, будучи ребенком. Может, я и впрямь носил в себе какое-то прошлое, хотя удар молнии и стер все из моей памяти, так что, когда я оказался в доме Гераклита и стал его учеником в Эфесе, я был чист, как неисписанная восковая табличка.
Но Ларс Альсир никогда больше не упоминал о моем происхождении. Как ни странно, наше близкое знакомство почему-то отдалило нас друг от друга. Он принимал меня как уважаемого чужестранца, и мы обменивались всяческими дарами, и он всегда оставлял свои дела, когда я приходил к нему в гости. Я сказал Дионисию, что с тирренами сойтись очень трудно и никто из чужестранцев даже за большие деньги не мог бы добыть описание морских путей. Дионисий не обманул моих ожиданий — он впал в бешенство и принялся кричать:
— Но на их берегах лежат кости фокейцев! Кости наших предков освящают путь, который мы избрали. Если тиррены предпочитают взяться за оружие, но не позволить нам спокойно плыть в Массалию, то пусть пеняют на себя, когда сильно поранятся.
Наши люди начали строить новый военный корабль, одновременно заботясь о том, чтобы стены Гимеры выросли на три локтя. Однако Дионисий не заставлял никого надрываться, требуя лишь дисциплины и безоговорочного послушания. Многие из фокейцев, подобно Микону, женились в Гимере и весной собирались забрать своих жен с собой в Массалию.
Сицилийская зима оказалась мягкой и теплой.
Я целыми днями размышлял, и мне было покойно в Гимере — но потом я повстречал Кидиппу, внучку тирана Криниппа.
7
Как я уже говорил, Кринипп часто болел и питался поэтому только овощами, хотя и не был пифагорейцем. Кстати о пифагорейцах: Кринипп изгнал их из Гимеры, ибо эти гордецы в белых одеждах очень кичились своим умением считать и презирали колдовство Криниппа. Так же точно пифагорейцам не доверяли и в других городах, где они пытались основать тайные общества, потому что пифагорейцы совершенно не разбирались в политике и заявляли, что ценят правление нескольких мудрейших и морально безупречных, а не правление группы людей, объединенных происхождением и богатством.
Итак, Кринипп изгнал пифагорейцев из своего города, заявив при этом:
— Мудрость и нравственная безупречность не имеют ничего общего с задачами власти. Если бы я был умным, я ни за что не взвалил бы на себя бремя тирана, которое иногда грозит раздавить меня и которое заставляет мой желудок мучиться от боли. А будь я нравственно безупречен, я бы никогда — для блага моего народа — не женился на финикийской женщине из Карфагена. Счастье, что я успел похоронить ее раньше, чем она меня. Нет, в политической жизни ум и нравственная безупречность приводят только к ссорам между гражданами, вредят заключению полезных союзов и вызывают гнев у соседних народов.
Когда у Криниппа бывали приступы желудочных колик, он часто изрекал подобные горькие истины; они должны были служить полезными советами для его сына Терилла, который уже потерял почти все волосы на голове, напрасно ожидая кончины отца и страстно желая заполучить его амулеты.
Я имел возможность прослушать несколько таких лекций Криниппа, потому что он приказывал вызывать к себе Микона, а я из любопытства ходил в дом тирана вместе с лекарем. Лекарства Микона облегчали страдания больного, но Микон всякий раз говорил ему:
— Я не могу тебя вылечить, Кринипп; минутное облегчение — это еще не возвращенное здоровье. Власть, которую ты проглотил, стоит у тебя в желудке и пожирает тебя изнутри.
Кринипп вздыхал:
— Ах, с каким удовольствием я бы уже умер! Но я не могу думать только о себе. Сердце мое переполнено заботой о Гимере, и я не представляю себе, как смогу передать власть неопытному юнцу. Сорок лет я вел его за руку и старался обучить искусству управления, но нельзя требовать многого от того, у кого пусто в голове.
Терилл теребил золотой венок, который он всегда носил на голове, чтобы скрыть лысину, почесывал, подобно отцу, свою бороду и нудно жаловался:
— Дорогой отец, ты учил меня тому, что независимость Гимеры и мир в ней зависят от дружбы с Карфагеном. Богиня из Эрикса дала мне в жены женщину из Сегесты. Все эти годы я терпел ее, находя удовольствие на стороне, только ради того, чтобы обеспечить союз с Сегестой на тот случай, если бы Сиракузы захотели нас проглотить. Но моя жена не родила мне сына, которому я когда-нибудь смог бы передать амулеты, что получу в наследство после твоей смерти. У меня есть лишь дочь, моя Кидиппа, и виновата в этом твоя политика!
Микон проверил пульс Криниппа, который, постанывая, лежал на деревянном ложе, прикрытом грязной овечьей шкурой, и предупредил больного:
— Господин, возьми себя в руки, ибо злоба и гнев только увеличивают твои страдания.
Кринипп с горечью сказал:
