загадка моей мамы — всего лишь продолжение его загадки? Интересно, была она такой же до того, как он дал свой обет молчания? По ночам я и сейчас иногда слышу, как она плачет по этому поводу; приговаривает вслух, как плакальщица. В детстве его молчание притягивало меня, как магнит. Дедушка прекрасно понимает все, что ему говорят, но в ответ только кивает или качает головой. Только иногда, в торжественных случаях или когда происходит что-то важное, он пишет записки: «Езжай осторожно, в новостях обещали гололед»… Его молчание было настолько совершенным, что он не разговаривал даже во сне. Но почему он решил молчать — это самая большая загадка.
Мы сидим на крытой террасе и пьем кофе. Бабушка куда-то уехала, и мы вдвоем с моим немым дедом. Он улыбается мне. В руке у него блокнот и ручка, на тот случай, если он надумает мне что-то сообщить.
— Я уезжаю, — говорю я в пространство. — Я уезжаю, но это секрет. Ты не должен никому об этом говорить.
Дед заинтересован. Он пишет в блокноте:
«Куда? О какой поездке ты говоришь?»
— На каникулы. Просто уезжаю на каникулы. С подругой, ее зовут Анита. Нас не будет примерно месяц, но я не хочу, чтобы мама знала об этом до нашего отъезда.
Дед смотрит на свои красивые руки, руки художника. Он сам похож на Аниту. И он всегда был мне очень близок — может быть, именно своей немотой?
— А осенью я вообще уеду отсюда. Это тоже секрет. Маму хватит удар, если она об этом узнает, поэтому надо действовать быстро. Потихоньку сложить вещи и ничего не рассказывать, пока такси не подъедет.
«Почему?» — пишет он.
— Не знаю. Здесь мне нечего делать. Мне еще нет и восемнадцати, а я уже места себе не нахожу. А если останусь еще на год, я, наверное, умру.
Дедушка улыбается и качает головой.
— Мне надо идти, — говорю я. — Я хотела только рассказать тебе мой секрет. Никто ничего не знает — только я, Анита, а теперь и ты. Мы уезжаем завтра — сначала в Париж… а потом поглядим. Мне надо домой — у меня еще куча дел. Сложить сумку, чтобы мама не заметила… в общем, подготовиться.
Я поднимаюсь. Дед смотрит на меня так, как будто я одна из его терракотовых скульптур. Потом снова пишет записку:
«В каждом путешествии есть тайна».
Я иду домой по городу. В голубом небе парит чайка. Что за существа такие — птицы, какую тайну скрывают они в своем бесшумном полете? Почему они мне постоянно снятся?… Я перехожу Тулльбру и смотрю на гавань. Лодки, остовы кораблей на верфи. В детстве мы с дедом часто приходили сюда и гуляли вдоль причалов. Утром от воды подымался туман, море словно дымилось, а над морем, над гаванью нависало, как туча, дедово молчание. Он держал меня за руку и показывал жестами — вот селедка в ящиках со льдом, рыбы смотрят в небо, и глаза их похожи на драгоценные камни. Матросы и рыбаки… все это было на его холстах: утонувший корабль времен Энгельбректа, беззубая старушка-рыбачка, привидение у заброшенного пакгауза…
Как-то утром мы стояли на причале и смотрели, как чалится траулер. Капитан, как оказалось, был знаком с дедом и пригласил нас на борт. Он попросил немного подождать и нырнул в трюм. Потом крикнул оттуда — он хотел нам показать, что оказалось в трале, когда этой ночью они выбрали его у Анхольта.
Это была удивительная картина: в сети лежало странное создание, наполовину женщина, наполовину тюлень. Матросы стояли вокруг, было видно, что они напуганы. Она была уже мертва, когда они выбрали трал. Наверное, она принесет им несчастье.
Я уставилась на это редкостное существо. Женщина-тюлень в рыболовных сетях… женщина-птица в воздухе. Я наклонилась и увидела смерть в ее лице; это была пустота… и ничего больше. Пустота. Один из матросов заплакал, потрогал ее плавник и сел рядом, уткнув лицо в красные руки. Остальные стояли неподвижно и хранили тягостное молчание. Женщина-тюлень была мертва… но лицо ее чем-то напоминало лицо моей матери. Как долго мы там стояли? День и ночь? Наконец дед взял меня на руки и вынес на причал. Его руки, его молчание… Странное воспоминание, а может быть, мне все это только приснилось.
Вечер, похожий на все вечера, и все же другой. Я сижу в своей комнате и прислушиваюсь к голосам в квартире. Мама, она решает в кухне кроссворд, напевает какую-то мелодию, открывает и со стуком захлопывает словарь кроссвордов, потом встает, чтобы вымыть посуду. Из библиотеки доносится мягкий и мечтательный голос отца: «Летом 1939 года школьный учитель Э. А. Блумквист обнаружил рядом с глиняным карьером у Файана, откуда берут глину для производства кирпича, остатки доисторического жилья. Государственная комиссия по древностям обратилась к доктору Юхану Алину в Гетеборге с просьбой обследовать место находки, а именно участок земли между карьером и Нюбювеген»… Отцовский голос постепенно снижается до шепота, а потом он снова начинает читать во весь голос, словно прибавляет громкости на магнитофоне.
Я прислушиваюсь. Музыка. Так и вижу, как тонкие пальцы Йорана бегают по грифу гитары. Что он играет? Какую-то колыбельную, из тех, что пела нам мама в детстве: «Спи, соломенный малыш!»… Йоран — истинно художественная натура, с этим никто не спорит. Он еще в детстве играл на гитаре, как бог. Он обожает дедушкины картины. Он с младенчества проводил часы, как завороженный, в папином букинистическом; отец разрешал ему листать толстенные музыкальные словари, хотя он еще не умел читать. Мы всегда были очень близки с братом, я всегда смотрела на него снизу вверх и завидовала ему… ну да, завидовала, но по-сестрински преданно… Я закрываю глаза и слушаю его игру. Звуки, гармонии… я знаю, что ему не нужно никуда уезжать из Фалькенберга — все его путешествия, его счастье и его покой в музыке.
Позже вечером я захожу к нему в комнату. Он сидит на кровати и обнимает гитару, словно маленького ребенка. По всей комнате — вороха нотной бумаги, нот с аппликатурой… он, похоже, даже не замечает, что я в комнате.
— Йоран, — говорю я, — у тебя есть время?
Он смотрит на меня с удивлением.
— Конечно, — произносит он не сразу. — Что-то случилось?
Я стою у дверей и смотрю на него. Немытые волосы спадают на лицо, рука на грифе слегка дрожит.
— Я завтра уезжаю. Не говори маме.
— Уезжаешь?
Брат откладывает гитару и откидывается к стене.
— Я не знал. Почему?
— Из-за мамы. И из-за этого города… трудно объяснить.
— Мама… Мама всегда такая. Ты не должна принимать это слишком близко к сердцу.
— Ты вовсе не обязан вставать на ее защиту, Йоран. Не в этом дело. Я просто хотела тебе сказать: я уезжаю.
Вдруг он улыбается — легко и ласково.
— Ну что за патетика! И кто тебе сказал, что я ее защищаю? Я всего-навсего сказал, что она всегда такая.
Я сажусь рядом с ним на постель. От него пахнет потом, а голову он не мыл не меньше недели. Он в этом смысле похож на папу — ему все равно.
— Куда ты едешь? Не навсегда, я надеюсь?
— Нет, — улыбаюсь я, — на месяц. Но осенью я уеду в Гетеборг с Анитой.
— Анита… она ведь оттуда?
— Да.
— И какой реакции ты ждешь от мамы?
— Пусть говорит все, что хочет. Я скажу ей в самый последний момент.
