немецкой колонии, где окончился жизненный его путь, тяжко больной малярией и изнывая от тоски по дому, он будет в бреду призывать то божественное озарение, осенившее его, когда он впервые ее увидел. Он шел в сопровождении начальника тюрьмы и увидел ее в другом конце барака: она сидела на полу, прижав руки к груди, чтобы согреться. На ней были какие-то лохмотья, ноги замотаны тряпками, волосы свалялись. Но среди этого унижения, убожества, грязи, тьмы и невыносимой вони немытых тел, среди всего этого он увидел ее и понял, что никогда не видел такой красоты. От нее исходил свет, да, именно свет, это верное слово — и свет этот освещал все вокруг.
Ему удалось перевести ее в барак, где жили привилегированные заключенные. Начальство обещало выдать ей теплую одежду и освободить от тяжелой работы. После этого он начал борьбу за ее освобождение.
На первое обращение он получил отказ с той же почтой. Потом только он осознал, как много чиновников в городском управлении делали все, чтобы ему помешать. Прошение в канцелярию бургомистра было отклонено под предлогом борьбы с заразными болезнями: половина женщин в прядильном доме содержалась под стражей без суда и следствия, что, конечно, было возмутительно с точки зрения закона, но служило на благо морали. Один из чиновников добавил: «И, даже не говоря об эпидемиях — половина из них больна сифилисом!» Он был буквально одержим ею. Он снял квартиру поблизости от церкви Святой Марии и навещал ее так часто, как только мог. Его успокаивала ее благодарность. В комнате, выделенной ему по распоряжению начальника тюрьмы, он мог беседовать с ней без помех, и с каждой новой встречей любовь его к этой девушке все возрастала. Он понимал, что для человека его класса и положения такая любовь — запретный плод, но у поэтов он почерпнул, что любовь с первого взгляда — болезнь неисцелимая и что есть единственное средство смягчить страдания любящего — любить еще больше. И он с радостью нес это бремя, ему казалось, что она всегда, сколько он себя помнил, была в его жизни — как мечта, как радостное предчувствие; и лишь теперь эта мечта обрела плоть. Он мысленно сравнивал себя с Эдуардом из «Избирательного сродства» Гёте,[29] влюбившимся без памяти в девушку вдвое моложе себя; Генриетта была его Оттилией.
Он попытался выкупить ее, дав взятку, но неудачно. В другой раз он предложил надсмотрщику двести талеров, чтобы организовать побег, но того перевели на другое место, и план побега провалился. На бесчисленные прошения ему отвечали либо холодным отказом, либо не отвечали вообще.
Понадеявшись, что теперь ей, по крайней мере, прямая опасность не грозит, он уехал по делам в Берлин. В марте ему передали письмо, украдкой переданное на волю; сомнений не было, это был ее почерк, он узнал бы его среди тысячи. Она была в отчаянии: ее, ни слова не говоря о причинах, снова бросили в барак. Она голодала, холод был невыносим, она была уверена, что скоро умрет.
По возвращении он узнал, что в тюрьме поменялось начальство. Ему не разрешили более встречаться с ней. Главным судьей городского суда назначили Клауса фон Кизингена.
Так уж устроена любовь, пишет Гёте в «Избирательном сродстве», только любовь всегда права, и только она права, все остальное — ничто перед ее вечной правотой. Фон Бюлов вспомнит эту сентенцию, когда вскоре после этого уедет со своею будущей супругой в Берлин. По странному совпадению ее освобождению — не ироническая ли ухмылка судьбы? — способствовал новый скандал.
В отчаянии он посвятил во всю историю своего знакомого. Встреча с судьей убедила его, что тот намерен уничтожить девушку. Магистр даже угрожал: если господин фон Бюлов будет продолжать вмешиваться в чужие дела, может случиться несчастье. Генрих чувствовал, как его переполняет жгучая ненависть к этому человеку. Одного его слова было бы достаточно, чтобы освободить девушку, но он сознательно делал все, чтобы ее погубить.
Еще один знакомый фон Бюлова, польский биржевой маклер, известный своими нетрадиционными деловыми приемами, нашел, наконец, ахиллесову пяту данцигского бургомистра — несколько лет назад у того был роман с женой британского консула. Если бы эта история всплыла, она грозила бы колоссальным скандалом и дипломатическими неприятностями. Это был чистейшей воды шантаж, но удавшийся: через час после доверительной беседы фон Бюлова с бургомистром Генриетта вышла из ворот тюрьмы.
Много лет спустя, рассказывая историю жизни своей матери представительнице общества Фредерики Бремер, Шарлотта Фогель доходчиво объяснила ей, что судья сделал все, чтобы помешать исполнению приказа бургомистра, он даже разработал план ее похищения… Но он получил свое, добавила она, хотя много позже, при очень странных обстоятельствах и не без вмешательства ее биологического отца, Эркюля Барфусса…
В тот октябрьский день, когда Генриетта спрыгнула со ступеньки своей кареты на Гроссегамбургерштрассе в Берлине и наклонилась над Эркюлем, он был не уверен, происходит это наяву или его измученный мозг разыгрывает с ним очередную злую шутку. Почти без сознания лежал он в канаве — и вдруг небесное создание, прекрасная девушка склонилась над ним, положила руку на его пылающий лоб и приказала кучеру отнести его в карету. В карете был еще один пассажир, богато одетый господин — уступив место Эркюлю, он сел на козлы рядом с кучером. Только когда экипаж тронулся в путь, он понял, что реальность иногда превосходит поэзию.
Он жил в сказочном мире — ни за что не поверил бы, если бы не увидел собственными глазами. Барон принадлежал к новому классу промышленников и фабрикантов, вышедших на арену истории в связи с бурно развивающейся техникой и торговлей. Никогда ранее не сколачивались за такой короткий срок огромные состояния, никогда раньше не было такого изобилия предметов роскоши — колонизация мира Европой вступила в свою первую, блестящую фазу.
Все, что он видел раньше, меркло перед тем, что ему довелось увидеть во дворце фон Бюлова: хрустальные люстры с подвесками величиной со страусиное яйцо, итальянские пейзажи, написанные прямо на стенах и пилястрах, с потолка подмигивали позолоченные амуры; там были туалеты со смывным устройством, паровая кухня, обогревающаяся батареями, две переносные ванны — фон Бюлов проводил в них полдня, читая на четырех языках биржевые новости, пока слуга делал ему массаж.
В каждой комнате были современные лампы, без труда обращающие ночь в день, на полках и комодах стояли причудливые антикварные вещицы, чучела хищников в бесконечных коридорах перепугали Эркюля до смерти, в огромных залах царила бидермейеровская мебель, ножки палисандрового стола были сделаны из позолоченных бивней слона, там были китайские вазы и французская живопись, была и галерея, где фон Бюлов из меценатских побуждений собрал большую коллекцию немецких художников. Часами мог стоять Эркюль перед пейзажами Каспара Давида Фридриха или Шинкеля, архитектора, чьи дома росли в прусской столице, как грибы.
На торжественные обеды приглашали духовой оркестр из двадцати четырех музыкантов, в буфетах лежали колониальные товары ост-индийской компании, куда фон Бюлов вкладывал капитал, вечером пили кофе или какао, загадочные тропические фрукты украшали подносы. Барон переодевался трижды в день — надо же было найти применение всем костюмам, заказанным им у своего французского портного; устраивались театральные представления и игры, модные поэты читали свои стихи. В библиотеке ползали две огромных черепахи с панцирями, украшенными самоцветами — подарок индийского махараджи, с которым фон Бюлов заключил контракт на импорт драгоценных камней.
И посреди всего этого подавляющего великолепия находился магнитный полюс его любви — Генриетта Фогель.
Эркюль Барфусс потом часто задавал себе вопрос — почему у фон Бюлова не возникло никаких догадок, почему он ни разу не посмотрел с подозрением на его, Эркюля, запертую спальню, куда его супруга кралась по ночам, сжигаемая любовной лихорадкой? Неумелая ложь Генриетты ничего не объясняла, так же как и их неуклюжие попытки обмануть самих себя — барон, мол, занят делами, или — ну как он может подозревать что-то, ведь Эркюль так уродлив!
Он был потрясен чувствами, нисколько не ослабевшими за годы воздержания, безудержной страстью, с которой их влекло друг другу по ночам, их нескончаемыми безмолвными разговорами, его словно пронизывал мощный поток чистой энергии, стоило ему только ее увидеть. Любовь вмещает в себя все — потому что любовь больше, чем жизнь. Генриетта возродила тысячи любовных стихотворений, прочитанных им в библиотеке Барнабю Вильсона, композиторы посвящали музыку только ей, даже розы были созданы только для нее: она воплощала в себе всех женщин мира. И она была красивее их всех.
