и не что иное как посредственность этого дяди из Батавии. Как он мог таким здоровым и рассудочным способом покинуть бренный мир. Его уход решительно давал пример наивыразительнейшей из всех возможных посредственностей. Он умер в ужасно правильный момент, не раньше, не позже. Он всегда был очень солидным человеком, этот дядя, а сумма, которую он завещал разбойнику, не была ли она опять же определённым образом решительно посредственной? Добавим, что разбойнику эти деньги пришлись весьма кстати. Эта малость капитала, угодив разбойнику в руки, в некотором смысле попала в десятку. Наш предмет подумывает этой осенью отправиться в Париж, дней этак на десять-пятнадцать. Он намерен составить кавалерское сопровождение родственной, т. е. постоянно о нём беспокоящейся особе, чтобы доставить приятность этой женщине, которая происходит из народа. Она мечтает о Париже, и разбойник, разумеется, тоже мечтает, как все разумные и не безразличные люди, об этой столице, послужившей театром такому количеству важных исторических событий. Кто знает, может быть, разбойник больше бы выиграл, если бы этот проклятый и солидный дядя из Батавии пока спокойненько оставался в живых. Но факт в том, что он переселился в мир иной, а разбойнику в руки упала эта сумма, и теперь при поддержке суммы он мог изображать из себя кавалера, он, кто не годился для светских материй, кто значил гораздо больше, но и гораздо меньше, чем человек света. Так уж случилось, а теперь, возвращаясь к итализму, подчеркнём, что в нём есть своя особенная игра мимики, и почтём за благо ограничиться этим высказыванием. На днях, возвращаясь вечером домой, я услышал, как женщина говорила соседкам, с которыми сидела на лавочке: «Молоко меня не волнует. Молоко мне и даром не надо. Если кто хочет говорить о молоке, то без меня. С молоком оставьте меня в покое. В молоке я не пониманию ни на грош. Хотите завоевать моё сердце, лейте мне в рот кофе. Кофе пользуется моим безграничным уважением, даже, скажу дерзко и вслух, предпочтением. Мне не нравится, когда за мной увиваются. Но если кто увивается с благородной и дружеской целью обеспечить меня кофе, то пусть не выпускает меня из виду хоть целый год сряду. А если кто при мне не одобряет кофе, но нахваливает молоко, то с этим человеком я настолько несогласна, что даже на него зла. В моём представлении, молоко вещь такая же заменимая, как кофе — незаменимая. Долой молоко, потому что оно невкусное, и да здравствует кофе, потому что он вкусный». Как струились в темноте эти речи, это презрение к молоку, эта хвала кофе. Люди, которые весь год сидят в городе, превозносят деревенский воздух и, нахваливая, наслаждаются им. Кто встаёт у меня на пути, мешает и себе двигаться дальше. Как ни просто понять эту истину, некоторым она в голову не приходит. В математике всё простое просто, но в общественной жизни далеко не так. В жизни человек склонен не замечать простейших вещей. Забавно. Человеческая слепота приносит выгоду юристам. Они видали виды. Ум есть посредственность. Многие люди, особенно женщины, терпеть не могут посредственности и именно потому, что посредственность правильна, или потому, что они ревнуют к посредственности. Женщины посредственней, т. е. разумней, чем мужчины, и потому ищут человека исключительного, т. е. неумного, для развлечения и для смеха, ведь такой смех способен их осчастливить. Такому из ряда вон выходящему человеку невозможно завидовать, потому что далеко он не пойдёт, это бросается в глаза, а поскольку это бросается в глаза, то его вид проливает бальзам на душу. Конечно, из ряда вон выходящему не следует этого знать, но он догадывается и тогда становится заурядностью, т. е. ровней. Потому что необычность заключается в искажении угла зрения, а все те, кто смотрит под правильным углом, хотят иметь дело с тем, кто этого не умеет, просто для разнообразия, ведь это мучительно — всё время видеть людей и вещи такими как они есть, и иногда хочется, чтобы тебя видели не тютелька в тютельку так, как ты выглядишь. Так что любим и имеет спрос тот, у кого есть собственный, т. е. немножко неправильный способ смотреть в мир, как, например, если бы он ещё оставался ребёнком. А поскольку женщины умеют судить правильно, то ревнуют к правильно судящим мужчинам и естественным образом льнут к отсутствию способности судить здраво, т. е. как бы к чему-нибудь новенькому, потому что их умение им надоедает, и ещё им надоедает, что у них постоянно нету повода над собой смеяться или, например, подтрунивать. Они доставляют друг другу мало развлечения, потому что они все так ужасно похожи в своей разумности, ни одной не выдаётся шанса надурачить других, расписать что-нибудь в диких красках, чего другим очень даже хочется, ведь для человека нет большей радости, чем смотреть на другого свысока. По этой причине человеку кажутся смешными обезьяны, собаки, кошки, но смешнее всего посредственностям представляется дурень в человеческом обличии, в своём ребячестве, в своей наивности. Но если наивный, беззащитный это замечает, то приписывает себе значение, соответственно высоте которого ему может вздуматься начать себя вести. Но ведь понимание своего положения может его ранить. А что, если ему станет сладка эта боль? Что, если он станет смеяться над этой сладостью и в самом смехе находить сладость? И вот несмотря на то, что посредственность имеет самое широкое распространение, я имею в виду, эта замечательная разумность, то, может быть, все эти посредственности никакие не посредственности, а только делают вид? А Эдит ответила Ванде в зеркальном зале в ответ на упрёк в разбойном похищении разбойника: «Я девушка простая и совсем его не понимаю. Добивалась ли я этого? Ни в коем случае. В один прекрасный день он нашёл меня и, что называется, был сражён наповал. Он искал такую, о чей образ он мог бы опереться, чтобы, как маленьких, уставших прыгать детей, уложить спать мысли, которые ты в нём разожгла. Ты очень его изнурила. Это тривиально, но, по всей видимости, правда. Оттого, что ты его избегала, он стал смотреть по сторонам в надежде найти такую, которая бы тихо оставалась при нём. Ему, должно быть, попортило нервы твоё постоянное отдирание себя от него. Ты поймёшь, я думаю. Перед тобой стоит считающая себя хорошей девушка. Я могла бы сказать тебе что угодно. Ты требовала от разбойника сплошных гениальных выпадов, но как только он дал тебе слегка понять, что настроен на гениальность, если так можно выразиться, ты сразу стала звать на помощь. К тому же, никто никогда не имел с ним настоящей связи. Ко мне его влекло по-настоящему, потому что он хотел, чтобы у меня с ним была настоящая связь. Но у меня с ним не было настоящей связи, хотя сама не знаю, почему. Мне казалось, что он как-то навязывается тем, что такой тихонький. Я очаровала его. С одной стороны, мне это льстило, с другой — мне было слишком однообразно в этом его очаровании, но и не хотелось вырывать его из чар, так что я оставила всё как есть, хоть мне это и не очень нравилось. Он был трогателен, но жалок, но притом я его всё же в достаточной степени уважала. Он казался мне необычным, но, возможно, я бы с ним пообвыкла, если бы действительно им занялась как следует. Я разыгрывала перед ним смущение, потому что мне казалось, что так удобней всего. Мы обе тяготеем к удобству. Тебе же, Ванда, тоже было удобно, а ведь устройся он поудобнее, мы обе стали бы на него сильно жаловаться? Я не думаю, что у нас было бы на то право. Твои нападки, что я, мол, переманила его у тебя, не более чем удобство. Мы вели себя по отношению к нему похоже. Я тоже убегала от него, а когда он меня снова находил, то строила из себя недовольную, а он, конечно, находил это недовольство прекрасным, единственным в своём роде. Конечно, мне приходилось от него замыкаться в себе и говорить: 'Оставь меня'. Прямо как тебе. Между прочим, мне нравится, что ты попыталась привлечь меня к ответу, что попыталась вытащить из меня какие-то признания, но у тебя ничего не получится. Я не в состоянии сообщить тебе правду о том, как всё так вышло, потому что и сама не знаю всей правды, да и не узнаю никогда. На самом деле, я не знаю ни себя, ни его, ни тебя, и не могу рассказать правды потому, что она хранится за многими миллионами гор в долине, и там-то он, видимо, нередко гостит, поскольку нечасто его теперь повстречаешь в наших краях. Некоторые говорят, что он велел установить себе роскошное ложе в рощице, чтобы только и думать целыми днями о произошедшем у него с нами, и обо мне ему больше нравится думать, чем о тебе, я ему ближе, потому что я необъяснима и себе, и ему и потому прекраснее, хоть ты и красивей меня, но об этом он позабыл. Только одного мне жаль, и лучше бы это было иначе — я знаю, что он доволен. Но я заставляю себя думать, что это к лучшему». Как она стала прекрасна, когда проговорила это. На самом деле, по отношению к Ванде разбойник чувствовал себя отцом, а по отношению к Эдит ребёнком. Девушки об этом не знали. Эдит подала руку Ванде. «Она мне не нравится», — сказала последняя. Она сказала это без всякого напора, скорее игриво-недовольно. «Они не злы друг на друга», — подумал слушатель. Вы знаете, кто это был, тот, кто стоял за занавесом. Насколько помню, я вам это сообщил.
Каждодневно отправляясь к Эдит, он слышал, как окружающие говорили с очень озабоченным лицом и большой решимостью: «Он делает её несчастной». Подобный шёпот, возможно, достигал и её ушей. Она стала глубоко, очень глубоко задумчивой. Однажды она стояла с лицом белее снега. Может быть, она думала, что ей суждено умереть, в то время как сегодня она, такая розовая и довольная, идёт под руку со своим посредственным кавалером. Сегодня разбойник совсем бледен от сплошного сочинительства, потому что можете представить, как сильно он мне помогает в написании этой книги. К кавалеру Эдит, который, кстати, производил вполне подтянутое впечатление, разбойник как-то раз обратился с речью, в которой
