селитрой: где-то шла отладка забоя. Угольная пыль уже скрипела на зубах, лезла в нос.
Рядом с Ефимом оказался пожилой, щупленький горняк. Он то и дело порывался вперед шага на три- четыре, затем замедлял движение и словно случайно бросил:
— Тут осторожней, вправо спуск на бремсберг.... Сюда, сюда, тут конвейер.
Когда вышли в лаву и пошли вдоль конвейерной линии, щупленький горняк подождал Ефима и, зашагав рядом, дружелюбно глянул на новичка:
— Ну, работаем сегодня, новенький? Моим напарником будешь; так Калачев сказал. Ты на отбойном молотке не работал?
Ефим ответил, что вообще-то видел, как с молотком надо обращаться, давно, конечно, но работнуть постарается. Заодно он справился у Константина Лукича, своего учителя, долго ли ему, Ефиму, быть учеником, на что тот рассмеялся: рановато еще спрашивать, и добавил, что все зависит от Ефима.
Лязгнули ставы рештаков, многометровая дорожка конвейера, вдоль которой шли гуськом калачевцы, тихо поползла вниз. Константин Лукич сказал, что уже пришли.
— А где же забой? — не сразу сориентировавшись, спросил Ефим.
— А вот... — указал Константин Лукич.
И только теперь Ефим заметил, что они стоят в трех метрах от поблескивающей характерным угольным оттенком стены в незакрепленном пространстве, и эта стена в нижней части взрезана врубмашиной на всем протяжении темной, глубокой линией подруба. А возле этой линии приблизительно метров на девяносто-сто уже замаячили при свете лампочек человеческие фигуры. Бригада Калачева готовилась к отбойке подрубленной угольной стены. Вот где-то там сухо всплеснул дробный треск отбойного молотка и замолк, но тотчас заговорили сразу несколько молотков, заговорили, словно соскучившись по жаркой работе, призывно, уверенно.
— Ну, Горлянкин, давай смотри, запоминай, — поднял отбойный молоток Константин Лукич. Яркий свет лампочки ударился в то место, куда Константин Лукич направил пику молотка. Словно живой, дрогнул в руках его молоток, дрогнул и заплясал мелко-мелко, но едва острие пики вошло в намеченную горняком трещину, отломав, словно черную скорлупу, первые пластинки угля, подчинился молоток человеку, стал спокойнее, четче выбивать дробь, все глубже влезая в пласт. Неуловимое движение корпусом молотка — и задрожала, ожила расколотая на куски отбитая глыба, посыпалась вниз, к нотам человека. А он, человек, не удостоил его даже взглядом, он грудью налег слегка на молоток, и вот со свежим, рассыпчатым звоном, уловимым в методичном, сухом перестуке отбойных механизмов, сдалась, развалилась, словно колотый черный сахар, еще одна угольная глыбина. И Ефиму вдруг захотелось вместе с этим худощавым человеком- великаном так же вонзить пику своего молотка в податливый, послушный человеческой силе угольный пласт.
Он быстро опробовал молоток и с силой нажал на него, направив пику в пласт. Пика за какие-то секунды до половины вошла в уголь, но стена была неподвижной, сыпались лишь мелкие кусочки. «Что за черт!» — рассердился Ефим, направляя пику в другое место, повыше прежнего. И опять — лишь мелкий штыб посыпался к ногам.
На плечо легла чья-то рука.
— Сила есть — хорошо, сноровки нет — плохо, — улыбнулся Константин Лукич. — С налету,., брат эту стенку не расшибешь. Прежде подумай, как ее взять, а потом — бей.
— Но вы же... — начал было горячо Ефим, но Константин Лукич остановил его:
— Ты хочешь сказать, что я не думаю, а просто бью, так? Знаю, знаю, ты у меня уже восемнадцатый по счету ученик, вот и знаю, что ты хочешь сказать... Нет, я думаю, но очень быстро... это еще называют опытом. Ну, вот в этом кругу, например, — он обвел куском породы на пласте неровную окружность, — куда бы ты стал бить, а?
Ефим наугад указал место.
— Пустое дело... — махнул рукой Константин Лукич. — Впрочем, ударь.
Но прав оказался, конечно, Константин Лукич.
— Так вот, прежде чем выбрать точку удара, глянь до верху по пласту да на метр вправо и влево. Видишь вот эти слои? Заметил, как они расположены? Вот их сплетенье, здесь породы много, и мы ударим вот сюда, чуть повыше. Ну-ка...
Так шаг за шагом постигал Ефим тайны шахтерского ремесла. Он во всем доверял теперь Константину Лукичу и все чаще ловил себя на мысли, что с таким учителем сможет перейти на самостоятельную работу недельки через три, не больше.
— А теперь — за лопату, — скомандовал Константин Лукич и позавидовал: — Месяца через два ты обгонять меня будешь, брат, в навалке, силища в тебе есть, но сейчас не поддамся...
Но наваливать уголь на конвейер им не пришлось: из-за того, что не было порожняка, транспортер остановили.
— Вот, черти... — выругался Константин Лукич. — Опять из-за них.
— Кто машинист?
— Этот лупоглазый, Журин.
«Да, да, я и забыл», — спохватился мысленно Ефим, решив, что надо как-то с Колькой встретиться за стаканчиком, да и в клубе побывать, посмотреть, чем молодежь занимается, не мешает. «Это мы с Зинкой сходим», — отметил он, а вспомнив о сестре, неожиданно подумал о Валентине: «Уехал все же. А ведь мог бы и здесь устроиться, работы всем хватает. Интересно, а как у них там с этой учительницей? Может, его и в Шахтинске уже нет? Все-таки жаль, что он уехал, с Зинкой их можно было бы окрутить... Интересно, где он сейчас?»
В маленькой комнатке агитпункта сидит один дежурный. Посетителей нет: еще рано, до шести часов остается целых пятнадцать минут. Дежурный вопросительно смотрит на Валентина:
— Мне из редакции не о вас звонили? Говорили, что корреспондент придет.
— Да, да, я из редакции... Вернее, я там еще не работаю, но мне дали задание, и вот...
— Вам нужен наш лучший агитатор, так я понял вашего редактора?
— Да. Подготовим с ним небольшой рассказик о работе.
— Придется немного подождать. Я послал за ним, должен вот-вот подойти.
Агитатор пришел скоро. Это был высокий худой парень с живо поблескивавшими темными глазами. Он сильно пожал руку Валентину:
— Зовут меня Костя... Вам надо, наверное, сколько бесед я провел?
— Пожалуй, не только это.
— А что еще? Обо мне из вашей редакции в прошлые выборы Желтянов писал. Так я с ним почти и не разговаривал, он все сам сделал.
К неудовольствию Кости, беседа затянулась более, чем на полчаса. Но Валентин возвращался домой довольный: очень много интересного узнал он из Костиной жизни.
Ни Галины, ни Нины Павловны дома не было. Подосадовав в первый момент на это. Валентин вскоре решил, что так, пожалуй, лучше: никто не будет мешать работе.
К приходу Галины он успел перечеркнуть и разорвать уже не один лист.
— Поздновато что-то, Галюська... — нехотя оторвался он от работы, когда жена вошла в комнату.
— Педсовет был.
А губы ее подрагивали — вот-вот расплачется. Всю дорогу от школы несла она в себе горькую обиду на Глафиру Петровну, несла и крепилась, чтобы не заплакать на людях. А теперь можно и поплакать: здесь нет чужих, при которых не хочется казаться слабой.
Валентин рассеянно взглянул на ее лицо и снова склонился над столом. Перо быстро побежало по бумаге, стараясь поспеть за бегом мыслей.
— Извини, Галюська, я сейчас очень занят... Ужин где-то там, в кухне... — не отрываясь, пробормотал он, но его тихий равнодушный голос показался ей до обидного нетерпимым. Неужели он ничего не понимает?
