бесцеремонными словами. «Как ему не стыдно», — нахмурилась Зина и сказала:
— Пойду я, пол надо в сенках мыть.
— А, иди, — махнул рукой Ефим и потянулся к, стакану с брагой. — Все равно теперь. К учителке он укатил, горе луковое. Только как она его встретит, а? Вот где штука, если — от ворот поворот! А, Зинка?
Но Зины в комнате уже не было. Она, взяв ведра, торопливо пошла к водоразборной колонке. Шла и нет-нет да и вспоминался Валентин... Вот он, когда плясал, быстро глянул на нее, и как-то радостно захолонуло ее сердце... Отчего так? Может быть, оттого, что, как ей показалось, он ей подарил тогда жгучий и ласковый взгляд. А вот он в ее комнате... Нет, нет, об этом не надо: ведь он уехал, уехал навсегда к той, учителке, значит, все было случайно, все было просто так...
Зина идет торопливо, но еще быстрее бегут ее невеселые мысли. Так это неожиданное радостное проблеснуло, будто во сне, и вот — нет его. Почему же? Видно, так суждено... И все же — обидно.
А в это время домой пришел Никодим Власыч. Раздевшись и пройдя на кухню, увидел там пьяного Ефима, бессмысленно уставившегося на кружку с брагой.
— Все бражничаешь? — зло бросил он сыну, останавливаясь возле него. — О работе, видно, не помышляешь? Дружок-то твой, поди, уже хребтину гнет, а ты за отцовской спиной, как за каменной стеной.
Ефим устало поднял голову:
— Ха... За кои годы пришлось, и то выкорил.
Никодим Власыч сурово сдвинул брови:
— Молчать, щенок! Дармоедов и без тебя на белом свете хватает. Завтра же пойдешь устраиваться на шахту, — и хмуро огляделся. — Где это Зинка запропастилась? Зинка!
— За водой п-пошла, — заикаясь, ответил Ефим.
Строго держал детей Никодим Власыч: от одного его окрика начал трезветь Ефим.
— Так ты понял меня? — наливая в тарелку щей, бросил Никодим Власыч. — Завтра пойдешь на шахту. К главному инженеру Тачинскому, он сейчас заправляет всем на шахте. Попросишься в забой, навалоотбойщиком. Рабочие сейчас у нас нужны. Скажешь, что демобилизованный, сразу примут.
— Ладно... — нетвердо ответил Ефим и, видя, что гнев отца прошел, зачерпнул из кастрюли кружку браги. — Давай, батя, по одной, а?
— Наливай, — отходичво заметил Никодим Власыч, помешивая ложкой щи.
К утру ударил мороз. Порода, поступившая на-гора из шахты, чадила белым дымом и хрустко потрескивала. Крупные ее куски, с шумом устремляясь вниз по терриконику, словно хвостатые дымные кометы, зарывались у подножия в серый снег и шипели, мгновенно одеваясь в зернистый покров куржака.
Над поселком Ельное до полудня висела, чуть пониже верхушки террикона, рваная туманная дымка. В воздухе остро пахло горелым шлаком. К обеду холодное солнце высушило, наконец, молочные капли тумана, и тем яснее и контрастнее на чистом фоне неба курился шахтный террикон. И еще крепче потянуло с северо-востока стужей, еще натужнее загудели телефонные столбы.
«Ну и февраль»... — поморщился Тачинский, подходя к окну и потирая озябшие руки. Он только что пришел с территории шахты в свой кабинет: прибыли две врубовые машины, и главный инженер захотел присутствовать при их выгрузке. Машины оказались старые, уже изрядно поработавшие на других шахтах треста. Тачинский неприязненно подумал о начальнике шахты Худореве: к чему он дал согласие на их отгрузку? Старья в шахте и без того хоть отбавляй. Но потом со вздохом, не глядя, подписал накладную: Худорев знает, что делает, а он, Тачинский, еще, собственно, и не главный инженер, а временно исполняющий обязанности.
Оторвав Марка Александровича от дум, зазвонил телефон.
— Привет, милок! — услышал он в трубку сипловатый голос Худорева.
— Здравствуйте, Анатолий Федорович! — с деланной радостью произнес Тачинский: его просто коробило от этого добродушно-крестьянского словца «милок».
— Врубовки там, Марк Александрович, должны подать нам сегодня из Шахтинска, так ты...
— Уже сгрузили, Анатолий Федорович.
— Да, вот еще что... — уже веселее заговорил Худорев. — Там Корниенко намекал что-то о комбайне «Донбасс», так ты его не бери, пусть не присылает.
— Ясно, — заверил Тачинский и, поняв, что разговор окончен, повесил трубку.
В кабинет ввалился, на ходу отряхивая с шапки снег, главный механик шахты Лихарев.
— Ну и погодка, черт ее подери... До костей пробирает.
— Сгрузили? — глянул на Лихарева, руководившего приемкой врубовых машин, Марк Александрович.
— Готово, — махнул рукой Лихарев, усаживаясь на диван и доставая коробку папирос. — Уже и вагоны паровоз забрал. Вскоре после того, как ты ушел. С врубовками-то еще ничего, они легче, а вот с комбайном пришлось повозиться. С участка погрузки людей брал на помощь.
— Подожди, подожди... — привстал Тачинский. — С каким комбайном? — а сам уже чувствовал что-то неладное.
— С тем самым... — равнодушно раскуривая папиросу, буркнул Лихарев. — Нам же две врубовки и комбайн прислали.
— Какой комбайн? — заволновался Тачинский. — Кто его приказывал принимать? Никаких комбайнов.
— Так вы же сами накладную подписали.
— А, черт! — выругался Тачинский, поняв, что виноват во всем он сам, и комбайн, о котором только что был разговор с Худоревым, уже лежит на складе ельнинской шахты.
Не знал Тачинский, сколько неприятностей ему еще придется испытать из-за этого злополучного комбайна.
В дверь постучали, вошел Ефим Горлянкин.
— Ну? — все еще злясь за недоразумение, нетерпеливо спросил Тачинский.
— Демобилизовался я... На работу хочу, можно?
Это наивное «можно?» неожиданно рассмешило Тачинского.
— В забой? — спросил он, оглядывая плечистого, рослого парня.
Горлянкин улыбнулся:
— Конечно.
Лихарев одобрительно кивнул головой:
— Сразу видно, что солдат: идет туда, где труднее. Молодец!
Горлянкина зачислили в бригаду Василька Калачева.
Одну из врубовых машин, присланных на ельнинскую шахту, главный механик Лихарев загодя пообещал Петру Григорьевичу Комлеву, старейшему врубмашинисту не только в Ельном, но и, пожалуй, во всем тресте
