«Шахтинскуголь». Машина, на которой работал сейчас Комлев, жила уже «второй век» и была на ходу лишь благодаря ухищрениям опытного хозяина.
О том, что врубовки прибыли, наконец, из Шахтинска, Петр Григорьевич Комлев узнал еще дома, перед сменой. Узнал он и о том, что привезли еще «какую-то штуковину», вроде бы и врубовку, да уж больно она на нее не похожа. Это поведал Комлеву молодой такелажник Санька Окунев, забежавший во время перерыва по-соседски рассказать утренние шахтные новости.
— А что же это, как не врубовка? — усомнился Петр Григорьевич, неторопливо закручивая послеобеденную цигарку. — Ты, знать-то, Санька, не рассмотрел с морозу-то. Обещали нам врубмашины, вот и прислали. Так ты, говоришь, три их пришло?
— Да нет, Петр Григорьевич, две, — нетерпеливо перебил его Санька. — Мы же сами выгружали, старье, что ни на есть, — вспомнил он услышанную мимоходом брезгливую фразу Лихарева. — А третья машина — новая, такой у нас еще не было.
— Новая? — уже не на шутку заинтересовался Комлев. — А что же ты не порасспросил о ней?
— Некогда было, да и мороз, — отвел глаза Санька: в действительности он просто не хотел расспрашивать у товарищей о новой машине, ведь как-никак, а за ним, Санькой, в бригаде укрепилась слава «очень грамотного, знающего» парня, а тут — на тебе — вдруг окажется эта самая машина каким-нибудь подъемником — засмеют после этого ребята.
— Ладно, пойду на смену — посмотрю, — недовольно произнес Петр Григорьевич и, глядя в заиндевевшие, радужные от яркого дневного света окна, спросил: — На улице морозит, знать-то, сегодня?
— Мороз — береги нос, как наши ребята говорят, — обрадовался перемене разговора Санька и вдруг вскочил: — Петр Григорьевич, знаете, а ведь это, кажется... Где у вас книга, которую ваш Геннадий из техникума привез летом? О горных машинах... Ну, та, которую... — Санька замялся, не договаривая, потому что «которую» означало: Петр Григорьевич дал почитать, снизойдя к Санькиным мольбам, эту книгу ему, а Санькина мать «отпластнула» от книги первые пятнадцать страниц и понаделала из них кулечков для продажи ягод на базаре. С неделю не показывался после этого Санька на глаза Петру Григорьевичу: ведь он же клялся, давал слово, что книга будет «целехонькая».
— Которую мать твоя на базаре решила расторговать с земляникой? — пришел на помощь Саньке хитроватый Петр Григорьевич. — А зачем она тебе, эта книга? Остатки листов дорвать?
— Да нет же... — нахмурился Санька. — Там, вроде, есть эта новая машина.
Петр Григорьевич достал из шкафа привезенный Геннадием по просьбе отца учебник «Горные машины и механизмы» с подклеенными первыми страницами.
— Ну, на, смотри, — а сам занялся цигаркой.
Санька, наконец, нашел то, что искал.
— Вот он, комбайн! Точно он, Петр Григорьевич!
— Комбайн?! — цигарка полетела на пол. — Не врешь, Санька?
А где-то в душе блеснуло: ну вот, дождался и ты. Долго вечерами засиживался Петр Григорьевич над учебником, и частенько, перелистав страницы, где шло описание врубовок, изучающе всматривался в рисунки необычной машины. Проведя почти треть жизни около механизмов, он постепенно уяснял себе, вникая в суть нового агрегата, какой могучий и умный замысел таила в себе эта машина. Вскоре комбайны появились на некоторых шахтах треста, и это исподволь подогревало первые робкие надежды Комлева о новой машине. В большинстве случаев внедрение комбайнов в Шахтинске шло неудачно, газеты постоянно писали об этом. Это подзадоривало Петра Григорьевича. «Что-то уж больно мудрят шахтинцы, — недовольно думал он. — А у меня должно получиться. Должно и получится...»
Вот почему известие о доставке комбайна на ельнинскую шахту так всколыхнуло Петра Григорьевича.
Да, это был комбайн. Массивная, приплюснутая глыба его, охваченная пушистым инеем, искристо сверкала под зелеными холодными лучами солнца. Кое-где густой ворс инея был беспорядочно нарушен — это следы брезентовых рукавиц такелажников. Петр Григорьевич с волнением устремился к сердцу машины — пульту управления, угадывая ее основные узлы, скрытые для глаза панцирем корпуса. Чуть в стороне от комбайна лежало громадное, неправильной, продолговатой формы колесо. «Вот это и есть бар», — подумал Петр Григорьевич, узнавая его по конфигурации, запечатленной в рисунках учебника. Но в натуре бар выглядел куда солиднее, мощнее. Его крупные зубцы, вмонтированные в цепь, казалось, вот-вот помчатся по овальному кругу бара, готовые крушить толщу угольного пласта. В глубине бара, перед застывшими скребками грузчика, тускло поблескивала отбойная штанга — могучая рука комбайна.
— Ну, что? — подходя к складу, у стены которого лежали сгруженные врубмашины и комбайн, радостно, почти торжествующе спросил Санька Окунев. Весь его сияющий вид подтверждал, что Санька чувствует себя первооткрывателем этой удивительной, заинтересовавшей Петра Григорьевича машины.
— Машинка хорошая, — отозвался Петр Григорьевич, поняв состояние Саньки. — Если, конечно, в добрые руки попадет.
— А наши такелажники говорят, что это гроб с музыкой, — кивнул Санька в сторону комбайна. — На других шахтах столько мучаются с ними: расценки снижены, а норму — черта с два дашь.
— Ну, это как сказать, черта с два... — оборвал Саньку Петр Григорьевич и нахмурился: такой отзыв о машине почему-то неприятно задел его. — Все понаслышке, все с бабкиных побасенок треплются твои такелажники... Лишь бы языком чесать... — и добавил, направляясь к нарядной: — Лучше бы машины в склад затащили, чем без дела-то болтать.
Улыбка медленно сползла с лица Саньки; он не мог понять, чем обидел Петра Григорьевича.
...Хлюпает под сапогами вода, иногда похрустывают мелкие куски породы и угля, заглушая этот хлюп. Петр Григорьевич привычно отмечает, что подходит к пятому, горизонту: здесь всегда сыро, потому что рядом, чуть-повыше пластов — река. Ползут по сырым стенам едва заметные струйки, водяные капельки сверкают на рельсах, даже серые, потемневшие и склизкие от времени лесины крепления обдала холодным потом бегущая где-то там, на поверхности, река. Но Петр Григорьевич привычно не замечает этого, идет по ребристому штреку вниз и, как всегда при подходе к своему забою, тревожно думает, успели ли вырубить для врубовки; нишу.
Сзади слышится низкое гуденье электровоза. «Вот, черт, опять запоздал», — мысленно ругается Комлев, зная, что этот рейс должен приходиться на полчаса раньше пересмены.
— Привет Григорьевичу! — кричит с медленно проползающего состава машинист электровоза Николай Журин, один из самых непутевых водителей.
— Ты бы поворачивался живее! — вместо приветствия зло бросил Комлев, отступая к стенке штрека.
— Успеем на тот свет, там кабаков нет, — улыбается Журин и говорит еще что-то, но состав плывет все дальше и дальше, и Петр Григорьевич уже не слышит Журина.
В лаве, которую должен подрубать Комлев, тихо, даже не лязгают ставы конвейеров. Журин возится у электровоза, позвякивая ключом. В вагонетках доверху нагружен уголь. На конвейерной ленте, насколько хватает глаз, вверх к забою, где должны работать навалоотбойщики, — матовая дорожка угля.
— Заело? — мимоходом буркнул Петр Григорьевич.
Журин распрямился и, обрадованный участливому вопросу, добродушно развел руками:
— А она всегда так, эта электровозина. Где не надо — прет, как лошадь, а тут стоп! — и ни с места.
— Мозги бы вам, электровозникам, в башку-то вставить, а не паклю, — сердито отрезал Комлев, перешагивая через рельсы и направляясь к нише.
«Так и есть, — злится он, рассмотрев, что к врубке ниши для машины еще не приступали. — Опять стой, жди их, когда сделают».
На огромной куче угля возле конвейера лежат навалоотбойщики. Курить нельзя, и они коротают время, рассказывая разные побасенки.
