— Лопухин, — сказал Главный. — Ты же профессионал, так?
— П-п-професионал, — старался дышать в сторону.
— Закусывать надо, Ванечка. И будь мужчиной. Фанечка отработает.
И я даже знаю в какой позе, промолчал я и потребовал авто для личного передвижения. И скоро Василий крутил баранку, слушая мои жалобы на судьбу. Вместо того, чтобы тянуть холодное баварское пиво в подвале любимого Домжура, я вынужден терять время со слугами народа, пожелавшим поглядеть шедевр отечественного хроникального киноискусства: «Обыкновенная демократия», где они все выступают главными героями. Для чего? А чтобы отобразить строчкой их великодушную реакцию на фильм века.
— Какая, туда-сюда, демократия, — на это сказал Василий, как представитель всего трудового народа. — От неё кишки к жопе прилипают, блядь.
— Зато свобода слова, блядь, — привел аргумент тех, кто искренне заблуждался в этой деликатной проблеме.
— Слово не масло, на хлеб не намажешь, прикинь, да? — отвечал Василий и был в принципе прав: на хрен нам сердитое слово, если не скушать куриное яйцо за 13 коп.
— Да к нему эспози дэкревиз, кононэ с сардинками, стерлядь кольчиком попильот, маринованное бушэ из раковых шеек, супчик раковый с севрюжкой, прикинь, да, с расстегаями, котлеты дэ-воляй из парной телятины…
— Ванечка, хватит, — зарыдал на такие мои бесхитростные слова водитель. — Мне плохо.
— Мне тоже, Васёк, — признался я. — И даже хуже, чем ты думаешь. — И открыл дверцу на полном ходу, чтобы очистить желудок. И удачно: блевотная масса выхлестнула из меня, как кашне, и обмотала колеса соседнего авто с дипломатическим номером USA. Так сказать, чем богаты, леди и джентельмены, тем и рады.
— Ты чего, Ваня? — забеспокоился мой открытый товарищ.
— Не, ничего, — отвечал я, возвращаясь в исходное положение и захлопывая дверцу. — Привет Америке передавал.
— А ты знаешь, почему там живут, как у Христа за пазухой?
— Почему?
— Разница во времени, — философствовал Василия. — У нас вечер, у них утро, у нас ночь, у них день.
— И что?
— Часов на двенадцать запаздывают… по жизни.
— И что? — не понимал я.
— Учатся они, сучьи дети, на ошибках наших. Мы первые, и все у нас через жопу, а им после — все в кайф!
Я посмеялся — глоголет истину рабочий человек: пока мы тут му-му-мудохаемся из последних сил, экспериментируя над собой да употребляя от маеты душевной дифлофосно-отечественную осветленную, умные и трезвые янки жуют пластиковые баг-макки, запивают их химической пепси-писи-колой и, анализируя несуразные события, происходящие на азиатском материке, выбирают самый оптимальный путь развития промышленно-мещанского общества, где у каждого законопослушного гражданина есть свой обязательный порядковый номер, банковский счет, кредит-карта, зарегистрированное оружие, кондиционер, автомобиль, телевизор, бассейн, ванна-джакузи, стриптиз-бар, Голивуд, безапелляционные копы с кольтами, тошнотворные соседи, жена-феминистка, не признающая, блядь такая, орально-анального секса по принципиальным соображениям, напудренный, педерастический дядюшка-миллионер, детишки себе на уме, Рождество с сальной индейкой и центовыми подарками… и все. Больше ничего, чтобы душа развернулась до космических звездных высот, и там надолго осталась, очищаясь от накипи обывательского быта. Как это часто случается у нас, первооткрывателей Вселенной.
За столь философическими изысками мы с Василием не заметили как прибыли к месту назначения — Дому Советов: памятнику похмельному синдрому. Выбравшись из авто, я поплелся под административно- управленческую скалу, чтобы найти пещеру, то бишь подъезд № 9. Искал долго, постоянно натыкаясь на два подъезда № 6, пока не догадался, что один из них — мой. И точно мне выписали пропуск и передали в руки сопровождающему. Тот выражением лица и стрижкой походил на туалетный ершик, что несколько отрезвило меня. Дальнейшее припоминаю с содроганием: сначала мы направились к лифту, он был в зеркалах и бархате цвета молдавского разбавленного каберне, который (лифт) бесшумно взмыл к небесам, затем мы вышли в коридор, где на полу лежали ковровые мягкие дорожки, мы шли-шли-шли-шли-шли- шли-шли по этим дорожкам, пока не подошли к новому лифту, он тоже был в зеркалах и в бархате цвета тархунской водочки, каковую, как говорят, уважал Царь-наш-батюшка, когда имел на то здоровье; и он тоже пал вниз, этот клятый лифт, конечно, и мне сделалось дурно, но это было только половина пути… мы шли-шли-шли-шли-шли-шли-шли мимо дверей-дверей-дверей-дверей-дверей-дверей, пока не приблизились к новому лифту…
— Ааа! — закричал я. — Все! Никуда больше не пойду. У вас же поехать можно, у меня в глазах рябит, блядь, от дверей, коридоров, дорожек. Меня мутит, понимаешь? Хотите, чтобы я забраковал ваши двери, коридоры, дорожки и лифты?
— А мы пришли, — ощерился служивый, похожий на туалетный, повторю, ершик. — Прошу, пресса, — и провел мимо кабины лифта… к двери конференц-зала.
В зале находились странные люди, они тихо сидели, как на поминках, в костюмах цвета слякотной осени и смотрели на меловую простынь экрана, будто там уже демонстрировали порнографическое кино «Забавы русских» с Софи Лорен в главной роли. Присутствовали и дамы общереспубликанского значения с такими выражениями на обрюзгших моськах, будто у них вся жизнь проходила в критических днях. При моем шумном появлении — я споткнулся о порог и едва не урылся в пышный бюст демократки, похожей тяжелыми телесами на боцмана, успев при этом вспомнить вслух матушку, — все общество неприкасаемых обернулось на хама. Привелось шаркнуть ножкой и сделать вид, что я девку-демократию люблю, как они, депутаты, шлюх с Тверской-Япской. Не успел как следует повинится, свет погас. В кромешной темноте нащупал кресло и плюхнулся туда, как в таз, проклиная режимное предприятие по обслуге новоявленных снобов. И тут случилось такое, что ввергло охрану в шок. Каюсь, к этому террористическому акту я не имел никакого отношения, разве, что, как сторона пострадавшая. Что же произошло? А случился, как выяснилось после, конфуз. Однако это было после. А сначала раздался отчетливый револьверный треск. И всем присутствующим показалось, что их обстреливает недовольный народец, точнее, яркие его представители. Дамы завизжали дурно, мол, фак ю, спасайся, кто может. Их кавалеры попадали под кресла и решили сдаваться на милость победившего, низшего сословия. Я тоже валялся на полу, но по другой причине — оказывается, подо мной обломилось кресло. Черт! Кто же мог предположить, что гнилую мебель поставляют в цитадель народовластия. Проклятье!
А, может, это была продуманная акция по дискредитации власти? Провокация. Если представить, что в это кресло не я упал, а возжелала сесть большегрузная бонвивана барахольного сановника и коррупционера. Или сел бы сам властный бабуин. Родине повезло, что в это злосчастное кресло угадал я, а то бы моей несчастной отчизне ещё бы досталось.
По правде говоря, я — скромный герой своего ватерклозетного народца. Мне мы золотую звезду Героя на пострадавший за правое дело зад. Ан нет! Я слишком часто снимаю штаны. Чтобы получить удовольствие. И потом: у нас хватает других широкообхватных задниц, которые вовсю претендуют на высокого звание Хер'оя и новую золотую звезду.
Короче говоря, после того, как телохранители потоптали прессу в моем лице, зритель успокоился; разумеется, зритель успокоился не потому, что меня попинали ботинками, а потому, что он, сановитый зритель, понял, что их как бы демократическая власть надежно защищена. А что же я? Под праздничный мерцающий свет экрана я перещупывал поврежденные ребра. Они были целы, что само по себе уже радовало и обнадеживало на благополучный исход неблагополучного дела (если жизнь, считать делом всей своей жизни).
Так что жизнь продолжается, хотя ничего не меняется: власть от вседозволенности наглеет, мудеет и жиреет, а народец маленько звереет. И неизвестно, чем дело обернется: то ли братской любовью, то ли братской могилой. Боюсь, что второй вариант просматривается куда резче. При теперешней власти, обтяпывающий мутные свои делишки. По данным ЮНЕСКО Россия-матушка занимает четвертое место по
