вообще переставал работать по дому; Рут считала это хитрой уловкой, придуманной с целью взвалить все на ее плечи, и уличала брата в лености и притворстве. В конечном счете вся работа доставалась мистеру Toy: по субботам он стирал и гладил белье, готовил завтрак и кое-как наводил чистоту. Между тем на мебели, на линолеуме и на оконных стеклах слой грязи становился все заметнее.
Школьные занятия утомляли Toy теперь гораздо меньше. Кульминационная точка пятилетней учебы — экзамен на получение аттестата — предстояла через несколько месяцев, и все соклассники Toy корпели над книгами и тетрадями, роясь в них, будто кроты. Toy наблюдал за ними спокойно, с легким сожалением — точно таким же, когда они играли в футбол или шли на танцы: сами эти занятия не очень его интересовали, но возможность принять в них участие сделала бы его менее отверженным. Учителя с отличников и безнадежно отстающих переключились на середнячков, и Toy мог теперь изучать в свое удовольствие только те предметы, которые ему нравились (искусство, английский, историю); на уроках латинского или математики он, устроившись подальше от преподавателя, писал или рисовал в блокноте. После Рождества он узнал о том, что освобожден от выпускного экзамена по латинскому, и это высвободило для него еще шесть часов в неделю. Это время он посвящал рисованию. Отделение изобразительного искусства размещалось в беленых комнатках с низкими потолками на верхнем этаже здания, и там Toy подолгу просиживал за иллюстрациями к Книге пророка Ионы. Учитель — добродушный старичок, — заглянув к нему через плечо, иногда что-нибудь спрашивал:
— Э-э… тут предполагается юмор, Дункан?
— Нет, сэр.
— Для чего же тогда котелок и зонтик?
— А что юмористического в котелках и зонтиках?
— Ровно ничего! Я сам в сырую погоду хожу под зонтиком… у тебя есть какой-то план, что сделать с готовой работой?
— Не знаю, — промямлил Toy.
Он собирался вручить рисунки Кейт Колдуэлл.
— Что ж, думаю, особенно изощряться не стоит, лучше поскорее закончить. Экзаменатор, конечно, без внимания не оставит, но большее впечатление на него произвели бы очередной натюрморт или эскиз гипсового слепка.
Иногда в перемену Toy выходил на балкончик и смотрел вниз в зал, где капитан футбольной команды, школьный чемпион по плаванию и несколько старост обычно весело болтали с Кейт Колдуэлл, которая сидела с подругой на краю стола под военным мемориалом. До него волнами доносились ее смех и негромкий, с придыханием, голос; Toy подумывал, не присоединиться ли ему к их компании, но при его появлении наступила бы выжидательная пауза, и снова пошли бы слухи о его влюбленности.
Однажды Toy вышел на балкончик и увидел Кейт на балкончике напротив. Она улыбнулась и помахала ему: Toy инстинктивно бросил на нее ответный робкий взгляд, открыл дверь и жестом пригласил ее войти. Кейт обошла кругом галерею и, широко улыбаясь, появилась у входа. Toy спросил:
— Хочешь посмотреть, что я делаю? В смысле — что рисую?
— О, Дункан, с удовольствием.
В комнате, кроме них, сидел еще староста класса по имени Макгрегор Росс, копировавший прямой шрифт. Toy вынул из шкафчика папку и разложил перед Кейт свои рисунки один за одним.
— Христос разубеждает знахарей в храме. Жерло преисподней. А это фантастический пейзаж. Безумные цветы. Все эти иллюстрации я делал для доклада в дискуссионном клубе…
Кейт встречала каждый рисунок возгласами удивленного восхищения. Toy показал ей неоконченную серию иллюстраций к Книге пророка Ионы.
— Это чудесно, Дункан! — воскликнула Кейт. — Но зачем Ионе зонтик и котелок?
— Потому что он был таким человеком. Единственным из пророков, пророком быть не желавшим. Господь навязал ему эту судьбу. Я представляю его себе пожилым толстяком — служащим страховой компании, от природы рохлей и посредственностью, которого Бог заставляет проявить отвагу и обрести величие.
Кейт кивнула с сомнением:
— Понимаю. А куда ты это денешь, когда закончишь?
Сердце Дункана глухо забилось о ребра.
— Может, подарю тебе. Если тебе нравится.
Кейт просияла:
— О, спасибо, Дункан, мне очень хочется иметь это у себя. Ты замечательно придумал. Это ведь и вправду… А чем ты занимаешься? — повернулась она в сторону Макгрегора Росса.
Она придвинула стул к его столу и близко склонила голову к голове Макгрегора Росса, который минут двадцать показывал ей, как правильно писать тушью.
Миссис Toy выписали из больницы в начале года. Миссис Гилкрист с нижнего этажа и две-три другие соседки навели перед ее возвращением чистоту: вымыли полы и стерли пыль, добравшись до самых дальних уголков.
— Теперь вы должны вести себя особенно хорошо, помогать маме во всем, — услышали дети строгий наказ. — Помните, что ей еще долго нельзя будет вставать с постели.
— Суют нос куда не надо, старые ведьмы, — проворчала Рут.
— Они хотят как лучше, — примирительно заметил Toy. — Просто не умеют выбрать слова.
Миссис Toy доставили домой на санитарной машине и уложили на просторную кровать в передней спальне. Ей разрешили по вечерам сидеть у камина, и вскоре она настолько окрепла, что дети начали с ней пререкаться, не испытывая чувства особой вины. Toy принес законченную «Книгу пророка Ионы». Миссис Toy положила папку на колено, задумчиво просмотрела рисунки, попросила кое-что объяснить, а потом с серьезным видом сказала:
— Знаешь, Дункан, из тебя выйдет хороший священник.
— Священник? С какой стати?
— Ты рассуждаешь как священник. Что ты собираешься сделать с этими рисунками?
— Отдам их Кейт Колдуэлл.
— Кейт Колдуэлл! Но почему? Почему?
— Потому что я ее люблю.
— Не глупи, Дункан. Что ты понимаешь в любви? Да она твой подарок наверняка и не оценит. Рут говорит, что она просто-напросто обыкновенная вертихвостка.
— Я отдам ей рисунки не для того, чтобы она их оценила. Я отдам их потому, что я ее люблю.
— Дурь. Чистейшая дурь. Над тобой вся школа станет потешаться.
— Какое мне до этого дело?
— Тогда ты еще больший дурень, чем я думала. У тебя нет ни самолюбия, ни гордости — ни капли; вот женишься на первой же пустышке, которая на тебя обратит внимание, и тогда наплачешься.
— Может, и твоя правда.
— Но этого не должно быть! Тебе нельзя это допустить! Ну, почему же ты, почему… Ох, ладно, ладно, пусть будет по-твоему.
Кожное заболевание возобновилось: горло у Toy выглядело так, словно он неудачно пытался его перерезать. По утрам он подходил к постели матери, и та туго обматывала ему шею до самого подбородка шелковым шарфом, закрепляя его английскими булавками, что придавало Toy скованный вид. Войдя как-то в классную комнату, он поймал на себе взгляд Кейт Колдуэлл. Возможно, она ожидала чьего-то появления или же просто скользнула глазами по двери в рассеянной задумчивости, но на лице у нее выразилась невольная жалость, и это возбудило в Toy острейшую ненависть. Его черты исказились непримиримой яростью, с которой он не сразу сумел совладать. Кейт озадаченно замерла, потом, тряхнув головой, принялась судачить с подружками. Вечером, не испытывая никаких чувств, Toy отдал «Книгу пророка Ионы» Рут и угрюмо подсел к матери.
