Когда он вернулся домой, миссис Toy лежала недвижно — спокойная, как никогда прежде, дыхание ее было слабым, с еле слышной хрипотцой.
Toy приложился губами к ее уху и жарко прошептал:
— Мама! Мама! Я сдал английский. Сдал экзамен на аттестат.
По губам миссис Toy скользнула слабая улыбка и растворилась в чертах лица, как вода уходит в песок. На следующее утро, когда миссис Гилкрист с нижнего этажа пришла вымыть больную и отодвинула штору у изголовья кровати, ей послышался тихий шепот: «Назавтра». Однако днем известие о том, что Toy успешно сдал экзамены по рисованию и истории, не достигло ее сознания, или она сделалась равнодушной ко всему.
Миссис Toy умерла через три дня, ранним субботним утром. Накануне вечером миссис Гилкрист и миссис Уишоу из соседней на площадке квартиры дежурили в гостиной и никуда не ушли, когда Toy начал там укладываться на ночлег. Мистер Toy сидел в спальне у постели жены, держа ее за руку. Проснувшись, Toy увидел просачивающийся сквозь шторы рассвет: соседок в комнате не было — и он понял, что мать умерла. Он встал, оделся, съел тарелку кукурузных хлопьев и включил радио, чтобы послушать юмористическую программу. Войдя в гостиную, мистер Toy растерянно попросил:
— Дункан, сделай, пожалуйста, чуточку потише! Соседки будут недовольны, если услышат.
Toy выключил радио и отправился прогуляться вдоль канала. Стоя на краю глубокого каменного русла, он бездумно следил за пенистыми водоворотами вокруг гниющих бревен.
Днем он зашел к Коултеру, как давно уже собирался. Миссис Коултер была с мужем на прогулке, и Toy сидел у очага, пока Коултер, в сорочке и штанах, умывался у раковины.
— Кстати, Боб, этой ночью мать у меня умерла, — неловко выговорил Toy.
Коултер неторопливо обернулся к нему:
— Ты шутишь, Дункан.
— Нет.
— Но я видел ее две недели назад. Она со мной разговаривала. Выглядела нормально.
— Угу.
Коултер вытер руки полотенцем, пристально глядя на Toy.
— Не надо держать это в себе, Дункан. Потом будет хуже.
— Я ничего в себе не держу.
Коултер натянул на себя рубашку и пуловер и озабоченно сказал:
— Досадно, но я договорился в три встретиться с Сэмом Лэнгом на спортивной площадке. Собираемся потренироваться в беге. Может, ты не против, если мы пойдем вместе?
— Не против.
По возвращении домой Toy застал агента похоронного бюро. В спальне, на подстилке возле камина, на козлах лежал гроб. В верхней части крышки имелось квадратное отверстие, через которое было видно лицо миссис Toy. Toy растерянно с неприязнью всмотрелся. Черты материнского лица не изменились, однако всякое сходство с ее живым лицом исчезло. В этом предмете не было даже мнимой жизни произведения искусства, а его субстанции недоставало целостности глины или бронзы. Он тронул лоб матери пальцем и ощутил холодную кость под холодной кожей. Эта компактная масса мертвой материи не была лицом матери. Это было ничье лицо.
В дни до похорон спальню наполнял затхлый сладковатый запах, проникавший во все уголки дома. Под гробом поместили дезодоранты — того сорта, что используют в уборных, — но они мало что меняли. Во вторник священник из церкви миссис Toy отслужил в гостиной короткую службу, после чего гроб туго завинтили и осторожно спустили вниз по лестнице к катафалку. В гостиной толпились соседи, старые друзья и родственники, о которых Toy слышал от родителей, однако раньше и в глаза не видел. Во время службы дверь порой украдкой приоткрывалась, чтобы впустить запыхавшихся пожилых людей. Toy стоял у буфета в костюме с иголочки. Ему подумалось, что священник за последние недели ни разу не навестил мать — и вовсе не из-за небрежения долгом (это был энергичный добросовестный юноша), но потому, что его приход был бы неуместным вторжением. Для миссис Toy и ее подруг церковь являлась местом собраний. По воскресеньям они посещали службу, по четвергам — общественный клуб при церкви, однако никого из них нельзя было заподозрить в набожности. Миссис Toy была потрясена, когда несколько лет тому назад Toy объявил себя атеистом, и не менее потрясена вторично, когда вскорости он причислил себя к христианам и стал кротко подставлять вторую щеку в ссорах с Рут. На ум Toy пришла фраза: «Утешения религии». Насколько он понимал, его мать жила и умерла, не дождавшись никакого утешения.
По окончании службы Toy с отцом, священником и несколькими сопровождающими спустились вниз к машинам. Это были лакированные черные «роллс-ройсы» с бесшумными двигателями — и, когда они неслись через улицы северных пригородов, Toy, с комфортом расположившись у окошка, чувствовал себя важной персоной. День был пасмурный: Глазго накрыла серая крышка, из которой сочился мелкий дождь. Муниципальное кладбище находилось на самой окраине, и с трех сторон его окружали открытые поля. У ворот произошла задержка. Автомобили выстроились в цепочку за предыдущей похоронной процессией. Постепенно пробка рассосалась — и, поднявшись по извилистой дорожке между мокрыми рододендронами, они остановились у маленькой церкви в викторианско-готическом стиле с дымовой трубой. Остальные соседи и родственники ожидали у входа и проследовали за Toy и его отцом внутрь. Toy с отцом остановились у переднего ряда скамей, все прочие столпились позади. Прямо перед ними возвышалась кафедра, а по правую сторону от нее на низком помосте стоял гроб. И помост, и гроб были накрыты тяжелой алой тканью. Все молчали, и Toy начал недоумевать, почему никто не садится. Та же мысль, очевидно, пришла в голову и отцу, поскольку он сел, — все последовали его примеру. Священник в черном облачении с двумя белыми полосками ткани, спускавшимися с воротника — знаками доктора богословия, взошел на кафедру, прочитал молитву и назвал гимн. Все снова встали, спели гимн и снова сели. Священник достал лист бумаги и произнес:
— Прежде чем мы продолжим службу, я, как меня попросили, прочитаю вам следующее: «В последние месяцы болезни Мэри Toy была прикована к постели. Я желал бы поблагодарить многих добрых друзей и соседей, по мере сил облегчивших ей это трудное время. Ей приносили фрукты и печенье, но гораздо более драгоценным подарком было их общество. Мне хотелось бы сказать от имени Мэри, как высоко ценила она эти знаки внимания, и выразить всем благодарность, которую сама она сегодня выразить не в состоянии».
На задних скамьях кто-то засопел и высморкался. Toy покосился на отца и шепнул: «Отлично». Служба продолжилась. При словах «Прах возвратится к праху» послышалось тяжелое приглушенное громыхание, и алая ткань начала оседать по мере того, как гроб под ней опускался вниз. На мгновение ткань вздулась от напора воздуха, потом провисла с сохранившимся на месте гроба прямоугольным углублением. Сердце Toy остро кольнуло чувство утраты, но его тут же вытеснило воспоминание о фокуснике, взмахом руки заставившего ячменную лепешку исчезнуть из-под носового платка.
По выходе из церкви собравшиеся расправили плечи и начали громко и весело переговариваться.
— Ну как, все прошло неплохо, правда?
— Прекрасная служба, прекрасная.
— Привет, привет! Давненько не виделись. Как поживаешь, Джим?
— Сносно. Прекрасная служба, согласен?
— Еще бы! Мне понравилось то, что прочитал священник.
— О добрых соседях славно было сказано.
— Как же, разве она их не заслужила? И сама была доброй соседкой.
— Кто это там маячит у ворот? Неужто старина Нейл Баннерман?
— Он самый. Нейл Баннерман и есть.
— Господи боже, да он совсем развалина. Сущая развалина. Подумать только, пережил Мэри Toy. Последний раз я видел его на похоронах ее отца лет десять тому назад.
