— Ты все сам! А мне… Я тоже хочу, ты — плохой, ты — гад, ты — сам себе, а мне…
— Отстань, стервь, сгинь, — бубнил мужской голос. — У меня инфаркт, у меня жизнь погубленная из- за тебя, хабалы!
— Это ты, скот, жизнь мою перекосил… Говорила мама моя, ой, как она говорила…
— Удавись, чтоб тебе…
Наступила тишина. Отец прокомментировал: Жорка приобретает в галантерейном магазине несколько флаконов жидкости для выведения пятен или, против, например, перхоти, сам пьет. А с женой-голубушкой не делится, жадный, вот она…
— Ой, хороша клоповница! — завопила голубушка. — Ой, лю-лю! Подкатилась я под гору!.. Иди ко мне, любезный…
— Чего надоть?
— Любови хочу?
— А иди ты…
— Ааа, не могешь?
— Я тебе!..
— К соседу книжному пойду. Ох, потянет он меня, голубку…
Стена задрожала от удара, задвигалось мебелишко, женушка дурно завизжала — убивают!
— Тьфу ты, — плюнул отец. — Все как не у людей.
— Больные, — сказала женщина Маша. — Алеша, вы кушайте, кушайте.
— Убивают! Убивают! А-а-а! — голос оборвался; так он срывается, когда человека бьют ногой в живот.
Я принялся вылезать из-за стола. Отец закричал, чтобы я не мешался, сам же буду виноватый.
Отец-отец…
В коридоре толкались соседи: Жорик — мужик дурной, тюкнет по голове утюжком, милок, и унесут тебя из этой жизни вперед ногами.
Не трогайте меня, промолчал, я — человек, озлобленный собственным героизмом.
В комнате плавал странный запах каких-то душных дешевых химикалий запах безнадежности и убогости. На полу под ногами скрипели стеклянные осколки. На тахте хрипела знакомая мне фигура, которой я дал деньги на лечение души. Это и был Жорка. Кому и горький хрен — малина, а кому бламанже — полынь.
Жена, худая, злая, с распущенными волосами, с прекрасными заплаканными глазами, испуганно повернулась:
— Из милиции?
— Крик тут был?
— Чего? Уж и кричать не можно? А чего можно? Пить нельзя, ебац-ц-ца нельзя, да?! А?! Пошел вон!!!
Заплакала девочка. Я её не заметил; она заплакала, и я её заметил. Она пряталась в углу, маленький, нечистый звереныш с такими же крупными и прекрасными глазами, как у матери.
Жорка прекратил храпеть, задвигался на тахте. Женщина зашипела:
— Не реви, дура, папочку нашего разбудиш-ш-шь…
У женщины были надломленные резкие движения, как у механической, неисправной куклы. Худые ноги были в синяках и пропитаны этиловым спиртом. Она закинула ногу на ногу и повторила:
— Из милиции?
— Из нее, из неё — отмахнулся и шагнул к девочке.
— Заберите его, — ткнула пальцем в сторону мужа, — все время оскорбляет мое достоинство, губит будущее моего ребенка! Я требую, как женщина, как мать!..
Она замолчала. Я оглянулся — оседая на стуле и низко опуская голову, она засыпала, отравленная; из её рта тянулась липкая, безвольная нитка слюны.
Я протиснулся к девочке, протянул руку, она в ужасе закрыла лицо пятилетними ладошками…
Когда мы зачистили дом на Первомайской, как нас учили: «каждую квартиру проверить, в каждый закуток залезть. Боитесь — закати впереди себя гранату, только за угол надо спрятаться, да глядите, чтобы стенка не из фанеры была», я прошелся по квартирам — искал деревянный хлам для костерка. И в одной из квартир, в её развороченном, сочащемся кровью гнезде, увидел старика… то, что осталось от старика… Я увидел детей… то, что осталось от них… Детей было трое… или четверо… а, может быть, и больше… Трудно было сосчитать.
Вы интересуетесь, кто я такой? Не все ли равно. Лучше спросите, что я думаю.
Девочку женщина Маша умыла и принялась кормить. Девочка ела жадно и испуганно, она давилась кусками мяса и с ненавистью смотрела на неторопливые руки, её кормящие.
Потом сомлела от еды, уснула. Ее уложили на твердый диван. За окном занепогодилось — было сумрачно, грустно, тихо.
Отец меня провожал — жители дома отдыхали после обеда, как солдаты после боя.
— Я её люблю, — говорил отец. — Она прекрасная женщина. Чудная. Такие удивительно бескорыстны. Если бы ты знал…
— Раз, два, три… — сказал я. — Или четыре…
— Шутка, нервы лечит… По науке, брат… Маша читала в журнале. Она журналы читает.
— У нас самая читающая публика в мире, — сказал я. — Вот в чем беда.
— Нет, сын, — вздохнул отец. — Она удивительная женщина. Ты потом поймешь. А какие готовит пельмени — сибирские, она ж с тех мест… Ты не прав, сын.
Кто может быть правым в этой жизни? Кто поймет чужую жизнь, чужую правду, чужую боль? Кто? Я пожал руку своему отцу, которого никогда не понимал и которого всегда прощал.
Я ничего не боюсь. После того, как повстречал поющего старичка в домотканой рубахе на берегу моря, я не боюсь ничего. И никого. Единственное, что страшусь — одиночества. Трудно быть одному. Спасают друзья и любимые.
Любимые предают, а друзья… друзья гибнут. У меня были друзья; я вернулся из кровавой бессмыслицы, мне удалось вернуться оттуда, они — нет, им уже никогда не вернуться живыми.
Мертвыми — да, их привезут в цинковых гробах и поставят эти штампованные ящики со знаком качества под моросящую снежную сыпь.
Возвращаясь к машине, слышу телефонный зуммер. Кому я нужен? Это Серов, его восторженный и раздрызганный голос:
— Леха, Чеченец, твою мать, ты где шляешься? Я тебе звоню-звоню. Ты мне нужен.
— Зачем?
— Махнем в одно местечко.
— Я занят.
— Чего? Бабы не уйдут… Кстати, родной, у тебя никаких принципов: друзей бьешь в морду. Нехорошо.
— За дело. Пить меньше надо.
— А я сейчас трезв, как стеклышко. Звякнуло издательство — желают книжонку выпустить. Полный пи… дец!
— Чью книгу? — не понимаю.
— Мою! — восторженно вопит друг. — Мою, Чеченец! Еб… ть их во все издательские дыры!
— И что?
— Как что? Катим в Москву, столицу нашей Родины.
— Зачем?
— Договорчик подмахнуть и так далее…
— Я занят.
— А бить морды свободен?
— Тьфу! — солоноватый привкус. От злости я прикусил губу. Запах крови и моря. «За морями, за долами живет парень раскудрявый». — Черт с тобой!..
Все в порядке, говорю я себе. Что делать, говорю себе, у каждого из нас свой крест. Серов, я до сих
