Что подействовало в последнюю секунду на Серова-младшего, не знаю, однако в авто (по пути к священному обряду) он был крайне возбужден, в комнате жениха впал в меланхоличную задумчивость; когда же его подвели к затоптанному коврику, когда задали вопрос, скорее риторический, о том, желает ли он?..
Он дернулся, недоуменно покрутил головой, медленно освободил свой локоток от руки невесты… И, задумчивый такой, удалился… Я легкой трусцой бежал за ним. В спину ударила волна — штормовое предупреждение: гости-гости-гости…
Упав в джип, мой друг неистово захохотал, орал, чтобы я гнал, гнал, гнал… К черту!.. К Богу!.. И ещё дальше!.. С радостным облегчением я исполнял его просьбу.
Малость прийдя в себя, экс-жених велел катить к ресторану «Экспресс». Там нас встречали многочисленные гости со стороны невесты. Серов, похохатывая, выволок мимо них ящик шампанского. Какой-то седенький, ясноглазый и добродушный дядюшка невесты активно нам помогал укладывать тяжелые кегли на заднее сидение. И ещё помахал, родной, нам на прощание.
Как не начались военные действия в городке, не знаю. На месте папы-генерала я бы разнес в пух и прах фабрику имени Розы Люксембург. За оскорбленную честь своей дочери, единственной, любимой и неповторимой. Неповторимой для всего офицерского личного состава подмосковных военных гарнизонов.
А мы отправились к Антонио. И упились шампанским. Я никогда не подозревал, что им можно так неизящно упиться.
Совсем не просто быть человеком.
Москва встречала напряженным гулом, индиговым смогом над автомобильными заторами, суетным столпотворением у вокзалов, бесконечными торговыми рядами и ларьками, трамвайным трезвоном, ободранными за зиму зданиями, площадями, замытаренными мусором, тлением, ложью, воровством власти, нищетой народа, национальным позором, общим безумием, углублением экономических реформ, диалектическим законом единства и борьбы противоположностей…
Мой друг, тщательно выбритый до порезов, жующий кофейные зерна, счастливый, дурачился, кричал, пел, у светофоров приглашал пугливых девушек любить его, декламируя им стихи.
Наконец мы подкатили к невзрачному и обшарпанному зданию. Я не хотел идти туда, мне было хорошо в колымаге, она защищала меня от суеты долгого первого дня, да Серов настоял — хотел, чтобы я, видимо, увидел миг его удачи. Миг удачи — и долгая человеческая жизнь.
По узким, пропахшим бумагой и казеиновым клеем коридорам сновали служащие. Их шагов не было слышно — на полу лежали толстые ковровые дорожки. Не от нашей ли «Розы Люкс»?
Спотыкаясь об их чрезмерную ворсистость, я поплелся за другом. Тот нарочито высоко поднимал ноги, и от этого его движения походили на механические, как у бойца при полной ратной выкладке.
У одной из бесконечных стандартных дверей мы приостановились. Поэт поправил галстук и шагнул в кабинет.
Маленькая каморка была заставлена столами, стульями и полками, те в свою очередь были завалены продукцией издательства и прочей макулатурой. В этом бумажном хламе жил плюгавенький человечек. Он раздрызгано вскочил с места и долго жал руку областному пииту, выходцу из народных недр, так блеял человечек, есть, есть ещё самородки у нас, выражающие свои глубинные, неординарные движения души, убедительно отражающие общенациональные стремления к гуманистическому примирению…
Это был словесный понос. Я заскучал. Серов мычал нечто неопределенное, он потерял чувство юмора, ему все это нравилось. Он мелко переступал с ноги на ногу и потряхивал головой. Во всей этой сцене было нечто эстрадное.
Я присел на подоконник. На двери висела знакомая мне реклама: стюардесса призывала летать самолетами Аэрофлота.
Я вспомнил утро, себя в нем, угарного Саню в этом утре… Мне помешали вспоминать — мешал голос, с визгливым фальцетом выговаривающий:
— Ну, голубчик, поймите, я не спорю, строчка прекрасна, она удивительна по своей э-э-э… семантике, но в ней нет смысла…
— Как это нет смысла? — удивлялся Сашка. — «Капканы аплодисментов, как холостые выстрелы».
— Вот! Прекрасная строчка, однако… Капканы — это э-э-э… капкан орудие для ловли этих самых мышей, да?
— И крыс, — сказал я.
— Что? — поэт нервно листал страницы будущей книги.
— Вот именно, молодой человек, именно, — обрадовался редактор. — И крыс!.. А тут аплодисменты!.. И ещё выстрелы?
— Холостые, — зло уточнил их творец.
— Господи! — всплеснул ручками человечек. — Кто из нас знает, какие выстрелы холостые, а какие нет?
— Что? — спросил мой друг. — А почему это стихотворение не пойдет?
Тут я заметил, что костюм моего товарища совсем не новый и не модный, и Серов из него давно вырос.
— Это? — редактор натянул очки. — Право, не знаю. Это решение заведующего. Но все это не принципиально, голубчик. Не принципиально! Вы потом поймете… Книга же есть! Есть!
— Што?! — прошипел мой друг и резким движением сорвал галстук-удавку. — Черта лысого — книга!
— Вы не правы, не правы! — подпрыгнул человечек. Обут был в мягкие войлочные тапочки. — Вы должны понимать: существует определенный спрос… э-э-э… общественное мнение… в конце концов, рынок…
— Р-р-рынок! — взревел на все издательство поэт.
— Мы вам добра желаем, голубчик, — со страхом отшатнулся редактор. Идем вам навстречу: Договорчик!..
— Договорчик! — выходец из народных недр потрошил рукопись. — В гробу я вас всех видел. Вместе с договорчиком, крысы канцелярские!
— Ну знаете? — человечек сдернул очки. — Ваше поведение… э-э-э… неэтично… О чем буду вынужден доложить.
— У-у-у, стукач! — рявкнул стихотворец и шагнул в сторону своего оппонента.
Запахло скандалом. Все было так мило… Впрочем, версификатор и его редактор находились в слишком разных весовых категориях. Правда, смотрели они друг на друга с такой лютой ненавистью… С такой ненавистью можно глядеть только на врага, которого немедленно надо уничтожить. Иначе — он уничтожит тебя.
Несколько опешив, я взял Саныча за руку, чтобы тот случайно не прибил противника. Папкой со своими слишком своеобычными стихами.
— Суки позорные! — кричал мой друг, — купить хотите! А я не продаюсь. Ха! Я вам пришлю Анджелу, вот она, мастерица, отмастерит вам своей пилой и всей душой, ха-ха!
— Какая Анджела с пилой? — окончательно потерялся человечек. — Это черт знает что?.. Я требую уважения…
— Мы водку не жрали, чтобы уважать!
— Я с вами отказываюсь работать.
— А я с вами!
— И прекрасно, — редактор уткнулся в очередную рукопись.
— Отлично! — хрястнув дверью, поэт с проклятиями куда-то умчался, как ветер.
— До свидания, — сказал я. — Я знаю, какие выстрелы холостые, а какие нет.
— Что? — нервно вздернулся редактор. — Вы ко мне, молодой человек?… Тоже стихи сочиняете?
После новогодней праздничной бойни для нас наступили бесконечные новогодние сумерки. У чечей тактика ведения войны была проста и эффективна. Они не шли на прямое противостояние — атаковали исподтишка. Десять-пятнадцать человек — ударный отряд, способный сутки наматывать кишки батальону. А
