чаще — мобильная группка из трех-пяти нукеров; обычно — родня. Такие группки занимали господствующие высоты на чердаках, крышах, высоких этажах и щелкали из СВД — снайперских винтовок Драгунова. И поначалу успешно: мы не были готовы к такой войне, изощренной и подлой. И многие из нас получали в лоб свинцовый новогодний подарок от Аллаха.
Снайперов мы ненавидели, и был негласный приказ — уничтожать на месте.
Духи — понятно, защищали свою землю, и с героическим фанатизмом и криками «Аллах акбар» гибли, но однажды мы взяли на чердаке своего. Славянина. Наемника. С паспортом СССР, где таилась фотография молоденькой хохотушки и щекастого карапуза. Наемник, наш сверстник, чуть постарше, был из «щiрого» города Киева.
— Они меня заставили. Мне семью кормить надо, кто её будет кормить, просил. — Не убивайте. Я ваших не бил… У меня холостые патроны… холостые…
— Холостые? — спросил я.
— Вот вам Бог!.. — и перекрестился.
Я взял винтовку наемника, передернул затвор.
— Нет! — закричал он в ужасе, пытаясь бежать.
Бог не помог — боевая пуля тукнула по черепу, окаймленному повязкой цвета летней лужайки на Крещатнике.
От удара содрогается джип. Что такое? Это мой друг Серов падает на сидение. Вид поэта растерзан, такое впечатление, что дюжие литсотрудники проволокли его по редакционным дорожкам, пиная за вредность характера и строптивость духа, затем, как мешок, закинули в авто.
— У них рецензия Исакова! — вопит мой товарищ. — А знаешь, кто такой Исаков? Не-е-ет! Ты не знаешь!
— И знать не хочу.
— А я тебе скажу!..
— Ну скажи.
— Зубодер!
— Как это? — не понимаю.
— Дантист! Зубы дерет и стихи… А? Такое разве бывает? Это только у нас! Дерьмо колючее, зубы всем вставил, кому надо!.. Я сам ему зубы вырву!..
— Поехали домой, — говорю, — обратно в недра.
— А я ещё этот лапсердак, дурак!.. А?
Дорога нам загорожена неповоротливой машиной для сбора мусора. Она натужно гудит и вбирает в свое нутро отходы производства издательства. Наплывает сизый горький газ.
— Не суетись, — морщусь я. — Все — мусор.
— Ты тоже дурак, братец, — устало отвечает Сашка. — Зачем тогда все это? Зачем?
— Не знаю, — пожимаю плечами.
— Все, как в том анекдоте, Леха. Два привидения шляются по старинному замку. Вдруг пол заскрипел, одно перетрухало, а другое: спок, неужто ещё веруешь в эти истории про живых?
Посмеялись. Мусоровоз с издательским дерьмом укатил.
— Ненавижу мышей и крыс, — сказал Серов. — Ненавижу грызунов! Смастерил бы гигантскую мышеловку… Зачем все это? Не понимаю…
— Я тоже.
— Бессмыслица какая-то.
— Домой? — повторил вопрос.
— В недра? — покосился в мою сторону; выудив из кармана пузырек, выкатил из него ладонь какие-то мелкие быстрые таблетки. — Токсикомания… графомания…
И проглотил таблетки, потом опустил руку на мое плечо, покусал в задумчивости губы:
— Извини, я ещё схожу в эту мышеловку.
— Иди.
— Я?.. Я… это самое?
— Ты колючее это самое, — сказал я. — Сколько ждать?
— Не надо ждать, — засмеялся, щелкнул себя под кадык. — Мы пойдем обходным путем.
— Смотри, товарищ, не пади смертью храбрых.
— Отобьемся от врагов. Как внутренних, так и внешних.
Мы попрощались. Мы не знали своего будущего. Мы жили днем, который был первым для меня и последним для него, моего беспокойного, партикулярного друга.
Помню, над Ханкальским зимним аэродромом кружили гулкие толстобрюхие самолеты и требовали посадку. Нашу бригаду выгрузили из АНТея и на время забыли. Мы приткнулись у цельнометаллических ангаров. От скуки я, Ваня Стрелков и ещё двое soldiers of fortune забрели в соседний ангар.
Там было сумрачно и душно. Мы не сразу поняли, куда попали; потом поняли: штабелями стояли гробы — цинковые, штампованные, поточного производства.
— Опять новенькие, блядь?! — заорал на нас заполошный прапорщик «Черного тюльпана». — А где постоянная команда, обещали же!.. Ох, мудкуют командиры, суки!.. Давай-давай, что рты раззявили! Подмога, еб… ть всю эту власть народа!.. — и приказал нам подтаскивать гробы к сварщику.
Мы так растерялись, что выполнили приказ. Сварщик опустил забрало своей маски, и звезды электросварки вспыхнули, как праздничный фейерверк.
— Веселей-веселей, ребята, — кричал прапорщик, — надо поспеть на рейс. Ааа, блядство! Эй, здесь крышку надо менять.
Оказывается, крышки в цинковых гробах разные. Есть крышки с окошками, а есть — без.
Мы выполнили команду старшего по званию: нашли крышку без окошка.
— Меняйте-меняйте, — требовал служака. — С песней, хлопцы мои!..
В гробу ничего не было — только огромный полиэтиленовый пакет, где лежали куски мяса с кровавыми разводами на пленке.
Один из нас не выдержал, переломился на двое и его вырвало тушеночной желчью ужаса. Прапорщик заматерился — задерживаем же, вашу мать раскаряку, рейс. К счастью, приспела постоянная команда, и нас освободили от несвойственной десантникам работы.
Итак, хотите знать, что я думаю?
Я многое, что думаю. Но лучше не думать. Если начинаешь думать, появляется желание найти удобный крюк и крепкую веревку. Главное, чтобы крюк попался надежный, а то, ежели сорвется, больно ударит по голове. Обидно. Трагедия — в фарс…
Удобно не думать. Когда не думаешь, ты, как все. И тебе хорошо, и всему обществу тоже.
Когда ты вместе со всеми строишь счастливое капиталистическое завтра, похожее на коммунистическое вчера, или отправляешься подыхать на горный перевал своей или чужой Гренады, то единственная проблема: быть героем, как в труде, так и в бою. И будешь похоронен в надежном цинковом склепе.
Теперь я думаю: стоило ли возвращаться, чтобы из кровавой бессмыслицы попасть в эту мирную бессмыслицу, безнадежную и оскорбительную, вызывающую только устойчивое тошнотворное чувство?
А может быть, во всей т о й кровавой бессмыслице был смысл? Просто я не понял. Хорошо, согласен, не понял, тогда найдите того, кто мне все объяснит… Он объяснит, а я постараюсь понять. Но условие такое: чтобы этого человека убивали в ближних боях, его убивали и не убили, он выжил и вернулся. И еще: чтобы этот человек убивал в ближних боях, он убивал — и поэтому выжил и вернулся.
Убивать и быть убитым — одно и то же.
Из лесов восставали несмелые сиреневые сумерки. Спрессованный снег темнел на обочинах, похожий на бесконечные брустверы. Возникало впечатление, что вдоль скоростной магистрали проходит линия фронта. И враг наш — это мы. Мы сражаемся сами с собой. Бьемся с собственной тенью. До крови, до смертоубийства. Однако не одна идея в мироздании не стоит жизни. Ни одна идея — ни одной души. Кроме одной мечты — держать душу на солнечной стороне.
В мои восемнадцать я уступил тени. Лаптев купил меня, уплатив за мою душу импортную колымагу и квартирку. Он хорошо разбирался в душах, он угадал — я не стойкий духом…
