В морозы он набрасывал на плечи темно-зеленый плед, на котором бережно пронес сквозь долгие годы следы злых мальчишеских шуток и шалостей, начиная от подозрительных пятен и кончая сухими селедочными хвостами, чешуей лука и цепкими репейниками. Ходили слухи, что у себя на родине Антон Карлович получил только начальное и какое-то ремесленное образование и, эмигрировав в Россию, совершенно случайно занялся педагогической деятельностью, опираясь не на образовательный ценз, а на случайные, но веские связи.
Господин надворный советник ушел в отставку только в прошлом году не столько по возрасту, сколько в результате неудачной встречи с попечителем, посетившим горбатовскую гимназию.
Попечитель, известный гистолог, не говорил по-французски, а Антон Карлович, невзирая на тридцатилетний стаж пребывания в России, не говорил по-русски. Директор гимназии оказался плохим переводчиком: из иностранных языков он знал только язык древних римлян и не менее древних афинян.
Двум почтенным педагогам так и не удалось сговориться, и они решили расстаться навсегда. Не помогли даже связи, и Антону Карловичу пришлось уступить чиновному гистологу и подать прошение об отставке.
Карл Иванович Форне по-русски говорил неплохо, но с сильным акцентом, знал наизусть «Полтаву» и даже умел ругаться, не всегда, впрочем, улавливая истинный смысл ругательств, к немалому удовольствию гимназистов.
Он был чрезвычайно близорук и, читая книгу, вынужден был приставлять ее к самому носу. В этот момент он не замечал ничего, что творится в классе. Ученики уже давно установили это обстоятельство экспериментальным путем и отвечали ему исключительно по шпаргалкам. Вызванный для ответа гимназист выходил к кафедре, в правой руке держал раскрытую книгу, а в левой распускал узкую, как змея, бумажную ленту, на которой мельчайшими буквами были написаны перевод, слова и даже спряжения излюбленных Карлом Ивановичем неправильных французских глаголов. Слушая удачные ответы гимназистов, педагог исполнялся убеждением в своей талантливости, довольно
— Се бьен, се бьен!
Перед каждым уроком Форне класс коллективно обсуждал, вводится ли на предстоящий урок военное положение, или же на уроке будет «на земле мир, в человецех благоволение». Если большинству нужно было на уроке французского готовиться к латыни или писать заданные накануне сочинения по русскому языку, объявлялось в «человецех благоволение».
Тогда в классе воцарялась тишина, ученики вдохновенно читали французу стихи и прозу по шпаргалке, а оставшиеся без дела могли читать под партой Дюма или Хаггарда, рисовать карикатуры или каллиграфически выписывать все те же сентиментальные инициалы.
Но чаще всего объявлялось военное положение.
Класс развлекался.
Когда Форне входил в класс и занимал место на возвышении, в дальнем углу на губной гармошке кто- то немедленно заводил:
Форне вскакивал и кричал:
— Какой музик в классе? Прекратить песопразие!
Но гармошка не умолкала. Тогда Форне, схватив классный журнал, семеня ногами, торопился к «Камчатке», прямо к последней парте, где сидели Беленко и Менчик, самые высокие парни в классе. На Камчатке Форне заставал полный порядок. Руки гимназистов лежали на верхней доске, и глаза ели начальство.
— Ви играйт? — кричал, оттопырив верхнюю губу, Форне.
Класс уже давно ждет, когда будет смешно.
— Что вы, Карл Иванович! — делал изумленное лицо Беленко. — На чем? Да я ни на чем не умею. Мне в детстве слон на ухо наступил.
Все фыркают.
— Ви мне дерзит! — кричит Форне.
Но в это время гармошка играет уже на первой парте.
Форне с быстротой учителя танцев поворачивается на каблуках и мчится к кафедре.
Но гармонь опять играет на «Камчатке». Форне останавливается. Он растерянно смотрит то в одну, то в другую сторону и, наконец, кричит:
— Все поднимайт рук!
Над классом взлетает лес гибких рук.
Но гармошка играет у печки.
Форне недоумевает.
Он до сих пор не может понять, что здесь пущена в ход самая примитивная техника. В классе две гармошки. Обе привязаны к длинным веревкам. Веревки привязаны к ногам. Двинуть ногой — и гармошка перелетает из конца в конец класса, оставаясь невидимой и неуловимой. Когда все поднимают руки, кто- нибудь один ныряет под парты и самоотверженно продолжает концерт.
Но этого мало шалунам. Класс разошелся. Теперь самые озорные из гимназистов бросаются помогать французу ловить гармошку.
Барсуков, гибкий и ловкий беззастенчивый плут с голубыми ясными глазами, первым спешит на помощь.
— Карл Иванович! Карл Иванович! Она здесь, здесь… на «Камчатке»!
Карл Иванович верит и мчится опять к «Камчатке». Барсуков с ловкой неловкостью спотыкается и падает прямо под ноги Карлу Ивановичу. Карл Иванович, боясь наступить на мальчика, оступается, скользит и грудью падает на ближнюю парту. Пенсне сваливается с носа. Педагог силится подняться. Все помогают.
А у печки вовсю задувает гармошка.
Карл Иванович взбешен.
Полная шея над крахмальным воротником набухла и налилась краской. Покраснела даже круглая, величиной с блюдце, лысина. Капля пота струится со лба на нос.
— Я больше не могуйт сделайт. Я иду к господин директор.
— Карл Иванович! Карл Иванович! Не надо жаловаться господину директору! — воет весь класс.
Но Карл Иванович уже мчится к дверям, а за ним через весь класс из дальнего угла несется большая белая птица из крепкой ватманской бумаги, с каплей жидкого клея на носу. Птица летит быстрее, чем мчится разъяренный педагог. Вот она уже на спине Карла Ивановича. Клей сделал свое дело, и Карл Иванович несется по коридору с большой белой птицей за плечами.
— За Карлом Ивановичем мчится Барсуков.
— Карл Иванович! Карл Иванович! — кричит он вслед. — Мы больше не будем!
Но Карл Иванович не слушает Барсукова. Тогда проказника осеняет гениальная мысль.
— Карл Иванович! Карл Иванович! Посмотрите на себя в зеркало! — кричит он французу.
Карл Иванович невольно останавливается у высокого стенного зеркала и только теперь замечает болтающиеся за плечами бумажные крылья, каплю пота, стекающую уже по подбородку, растрепанные волосы и недопустимо широко обнажившуюся лысину. Он решает про себя, что в таком виде, конечно, идти к господину директору нельзя, и уже тихими, связанными шагами поднимается по серой гранитной лестнице и бредет пустыми коридорами к учительской комнате.
Здесь отставной солдат, сторож Михей, со снисходительной заботливостью снимает со спины педагога белую птицу.
— Какие злые все дети! — говорит вслух Карл Иванович по-французски.
Он садится у окна и с грустью смотрит на пустой во время уроков гимназический двор и на далекую
