печали. Но у него было одно важное преимущество перед Гераклом: проклятие Христа — вечная жизнь, ставшая величайшим благом, когда появилась цель. Геракл обрел бессмертие на Олимпе после страшной своей гибели и погребального костра. Лестно, конечно, но не то. Вечный жид был неуязвим и бессмертен здесь, на земле, а не в горних высях. И тюрьма была ему не страшна. Даже самый жестокий режим рано или поздно выдыхается и открывает двери узилищ. Вечный жид убедился в этом на собственном примере. Сорок лет провел он в венецианской тюрьме Пиомби под свинцовой крышей Дворца дожей. Это случилось в пору, когда он уверился в своем бессмертии и перестал куда-либо торопиться. Он еще не впал в отчаяние, но подутратил несколько вкус к жизни и потому позволил венецианцам держать двери узилища на запоре, сколько им заблагорассудится. Для владеющего вечной жизнью сорок лет промелькивают как один день. Когда он наконец вышел, то не заметил перемен в окружающем. Так же прекрасны и холодны были дворцы, так же вонюча и грязна вода каналов, так же легкомысленны, злы, пусты и алчны люди. Он ни о чем не жалел: натруженные ноги получили хорошую передышку и опять скучали по дорогам! Все же он позаботился о том, чтобы на будущее избавить себя от подобных каникул.
Для осуществления своего грандиозного проекта он располагал, помимо времени и здоровья, еще одним немаловажным фактором — деньгами в неограниченном количестве. Последнее, на что он рассчитывал, — знание жизни, знание людей, их страстей, пороков, слабостей, страхов. Он знал также, что имеются редкие исключения из правил, странные существа с незримой Божьей отметиной, на которых не распространяются общие законы низости, но их можно не принимать во внимание в больших житейских расчетах. Ибо в пестром и безобразном человеческом хороводе эти святые вырожденцы ничего не стоят, их значение равно нулю, хотя окружающие притворяются, будто чтут их как нравственных кумиров и делают с них свою жизнь.
Он понимал, какую тяжкую ношу готов взвалить на себя, и чувствовал, что она ему по силам. Он
Превратить многонациональную планету Земля в Землю Евреев — этим будет заполнена его жизнь в ближайшие столетия.
Чтобы рассказать о том, как достиг Вечный жид своей цели, надобен даже не роман, а эпопея во много раз большая, нежели сериал Эжена Сю «Агасфер». Но автор, взявшийся поведать о странном чуде, сотворенном одним старым евреем, не только не в силах создавать эпопеи, но даже читать их, в том числе считающуюся безмерно увлекательной эпопею Эжена Сю. В нежном отроческом возрасте, приобретя на деньги от похищенных на винном складе пустых бутылок все шесть пухлых томов «Агасфера» в нарядном издании, он не смог их осилить, сомлев уже на втором томе. И чтобы не служили они ему вечным укором, позволил школьному товарищу украсть поочередно все шесть аппетитных томиков. Кроме того, что даст такое вот подробное исследование? Опыт Агасфера не имеет никакой ценности для окружающих, ибо больше не может быть применен. Великое деяние исчерпалось в самом себе.
То была неустанная, кропотливая, растянутая в веках работа, отнюдь не романтичная, безжалостно жестокая, костоломно бесчеловечная, ведь история иначе не делается, она каждый свой храм ставит на крови. Самый неблагоуханный из подвигов Геракла — очистка авгиевых конюшен — куда опрятнее небрезгливых трудов Агасфера.
Все собиралось по крупицам, и поначалу неприметно было даже малого успеха, хотя бы продвижения к поставленной цели; напротив, казалось, что Вечный жид совершает движение в обратную сторону. Надо отдать ему справедливость, он не впадал в уныние от крупных провалов, а спокойно начинал все сначала.
Он старался тщательно продумать, рассчитать каждый шаг, но и это не гарантировало успеха. Он стойко держал удары, терпеливо вносил коррективы в свои расчеты, но характер у него портился.
Прежде такой подтянутый, сдержанный, всегда соответствующий обычаям, этикету, правилам вежливости той страны и той среды, где ему приходилось действовать, он стал неряшлив, груб, небрежен в словах и жестах. Оказалось, все это совершенно не нужно для того дела, которое он задумал, как и ловкая политичность, тонкая лесть, умение очаровывать. Его оружием стали деньги, деньги и деньги, затем интриги, силовой напор, в основе которого, как правило, лежал шантаж, умелая и грубая игра на социальных и расовых противоречиях. Можно душить с нежной улыбкой, можно ставить человека на колени, щадя при этом какие-то хрупкие ценности в его душе. Вечный жид прежде так и поступал, но потом сбросил маску. Впрочем, трудно сказать, была ли это маска. Возможно, он стал другим, в нем сменилась кровь. Быть может, он лучше узнал людей, прежде всего власть и силу имущих, и преисполнился великого презрения к ним. И еще он узнал, что заинтересованного в тебе человека невозможно обидеть. А поскольку все люди чего-то хотят друг от друга, человечество не обидчиво. Он умел этим пользоваться.
Чтобы понять, как менялась повадка Вечного жида, достаточно сравнить его обхождение с Людовиком XIV в исходе семнадцатого века и с Николаем I в середине девятнадцатого. Исторически хорошо известны тесные отношения Короля-Солнца с банкиром Бернаром, но едва ли кому ведомо (в том числе самому Людовику и его морганатической супруге г-же де Ментенон, часто делившей интимные ужины монарха с банкиром), что мнимый Бернар — французское имя не могло скрыть сильный подмес восточной крови — был Агасфером. Он ссужал короля деньгами для бесконечных, затяжных и несчастливых войн — пора блистательных побед Конде и Тюренна давно миновала — и помогал устройству разрушенных финансов. Агасфер не испытывал пиетета к крошке королю, поднявшему себя на котурны, как древнегреческие актеры, но не обретшему величия. Единственный человек при дворе, на кого Людовик мог смотреть сверху вниз, был его брат, злобный карлик-педераст герцог Орлеанский. Наверное, этим превосходством и объяснялось стойкое расположение короля к этой мерзкой личности. Людовик был очень неглуп, проницателен, легко угадывал в людях талант, ум, работоспособность и не мешал проявляться этим качествам, чему и был обязан блеском своего царствования. Сам же был ленив, тщеславен, сластолюбив и фанатично привязан к строгому и запутанному этикету, им же разработанному. Кажется, то было единственным его самостоятельным деянием.
Вечный жид не играл на слабостях короля, полагаясь на честную силу денег и полезность своих мудрых финансовых советов. Он не жалел для фанатика этикета глубокого, изящного поклона, изысканно подходил к руке мадам де Ментенон, тоже нуждавшейся в деньгах для каких-то своих личных дел, был почтителен без скованности, тонок в выражениях без жеманства, и король испытывал эстетическое наслаждение от его визитов. И конечно, охотно удовлетворял все ходатайства Бернара за разных предприимчивых людей, которых тот собирал в Париж со всего света. Людовик быстро смекнул, что эти люди, несмотря на испанское, немецкое, итальянское, греческое звучание своих имен, были сплошь евреями. Но король был равно чужд и расовых, и религиозных предрассудков. Он отменил Нантский эдикт не из ненависти к гугенотам, а под чудовищным давлением католической церкви во главе с папой Иннокентием.
Конечно, Людовику было неведомо, что банкир Бернар закладывал тот слой, из которого позднее вышли банкиры Ротшильды. Сколько бы другой еврей, Марсель Пруст, ни иронизировал над сэром Руфусом Израэльсом, едва терпимым в свете (прообразом его был барон Жорж Ротшильд), могучий и разветвленный род проник в высшие круги Франции, Англии, Германии, породнился с Монморанси, Мальборо, Гогенштауфенами, изрядно подпортив им кровь. Как все ленивые люди, Людовик любил и умел слушать, а банкир Бернар был поразительным рассказчиком. Все его рассказы шли от первого лица, даже если это касалось разрушения Иерусалима, битвы в Товтобургском лесу или Столетней войны. Людовика восхищала дерзкая и, как ему казалось, насмешливая манера рассказчика. Как-то раз мадам де Ментенон сказала с тем далеким, глубоким светом в ореховых глазах, которым изредка напоминала о себе ее уснувшая душа, что банкир Бернар и в самом деле был свидетелем давних событий, о которых повествует.
— Сколько же ему лет?
— Не знаю. Долгожители известны в мире. Вспомните оруженосца Карла Великого.
— Надеюсь, мы производим на него хорошее впечатление? — изволил пошутить король.
Мадам де Ментенон, как всегда, поняла с полуслова:
— Неужели вас волнует мнение потомков?
