Габриел ответил сразу:
— Теория ван Стратен. Она утверждает, что куеринцы застряли на их нынешнем уровне развития в течение 350 000 лет.
— Совершенно верно. Откуда могли те последние, забытые выжившие там, в туманности, знать, что на их родной планете тоже все неладно?
— Они послали сигнал бедствия, который так никто и не получил.
Уэстлейк мрачно кивнул:
— Еще одна цивилизация уходит неоплаканной, еще один дух умирает неуслышанным.
Наступило долгое молчание. Капелька жира упала с вертела в костер и зашипела на тлеющих углях. На горизонте горы тонули в зареве гаснущих сумерек, и лента новорожденных звезд высыпала на небо. Габриел поднял глаза и там, вверху, прямо над головой, увидел светящийся Штопор и в конце его — мигающий огонек.
— Господи, — прошептал землянин.
— Я принес их с собой как напоминание, — мягко сказал Уэстлейк.
Глаза Габриела расширились.
— Вы вовсе не отключены!
— Дошло наконец? — Уэстлейк подмигнул и ткнул большим пальцем вверх. — Как я мог сопротивляться возможности захватить с собой мой собственный кусочек неба из Старого мира в Новый?
Габриел тихо засмеялся, и Уэстлейк недоуменно поднял брови:
— Не желаешь поделиться источником веселья? Не веря самому себе, землянин покачал головой:
— Из всех людей, кого я встретил, связанных с этим делом, вы — единственный, кто знает, где его место, но это никакое не место вовсе!
— Если быть откровенным, феномен отключения больше связан с неспособностью различать так называемую реальность и так называемую компьютерную реальность. Сейчас этот сон достаточно реален, в эту минуту он — единственная реальность. Трудность состоит в переходе и необходимости выбирать, что сон, а что — нет.
Габриел посмотрел на Уэстлейка.
— Почему вы это сделали? Почему вы… ушли ВНУТРЬ? Конечно, все это очень мило, но ведь есть целых Семнадцать Планет. Есть места с низкотехнологическими культурами, куда вы могли бы уехать.
Уэстлейк молчал. Потом его рот скривился в печальной и горькой улыбке.
— Мужество, мой друг. Вернее, его отсутствие. У меня не хватило духу встретиться лицом к лицу с теми трудностями, что может преподнести низкотехнологический образ жизни. Вся эта грязь и… ты заметил здесь хоть одно кусающее насекомое?
— Хм, нет.
— Вот то-то же. Не говоря уж о погоде! Потом, моя семья была достаточно богата, чтобы я мог выбирать. И кроме того, я ленивый малый, да и зачем ломать привычки целой жизни? Высшая лень недостижима без твердой целеустремленности к превосходству в выбранном человеком деле.
— Ну, уж не знаю, как вы здесь преуспеваете. — Габриел посмотрел вокруг. — По-моему, одной ленью тут не справиться.
— Действительно. Ты прав. — Уэстлейк как будто встревожился. — Впрочем, я никогда не требовал от себя ничего более великого, чем успешно достичь вершины посредственности.
— Поздравляю. Уэстлейк пожал плечами.
— Для ВНЕШНЕГО мира я все равно что мертв, но для меня смерть еще впереди. Так почему бы не насладиться аперитивом небес, прежде чем встретить сладкое забвение. Или то, что ты заслужил.
Габриел хмыкнул, но покачал головой.
— Это все равно не объясняет мне — почему.
— Чтобы выжить, друг мой.
— Выжить!
— Голубой ящик — это… власть. Конечно, это власть. Но для его власти необходима секретность, и как долго, по-твоему, я бы прожил, зная его тайны? Меня нанял лично Саксон Рейнер, чтобы, так сказать, взломать код. Я бился над этим полтора года. К тому времени мне стало ясно, что в тот день, когда я передам им ключ, они пришлют мне взамен мою голову на блюде. Поэтому я еще шесть месяцев водил их за нос, закончил все нужные приготовления ив тот самый день, когда я представил им анализ, я вошел ВНУТРЬ.
Уэстлейк опять улыбнулся, все так же печально.
— Как и все, я боюсь умереть, поэтому я воспользовался этим парадоксом и умер, чтобы выжить.
— Может, это не такой уж парадокс, — заметил Габриел. — В большинстве культур, когда мальчик племени посвящается в мужчины, он умирает, некоторые говорят — символически.
— Некоторые?
— Большинство, но не все. Уэстлейк широко улыбнулся:
— Что-то подсказывает мне, что ты — номер один из этих немногих.
Габриел, подумав, ответил:
— В представлении моего народа смерть всегда присутствует. Миг должен умереть, чтобы родиться вновь, и течение времени — просто цикл перемешанных смерти и жизни. Женщины живут, чтобы дать жизнь, и дают жизнь, чтобы по-настоящему жить. Мужчина, воин, живет не для того, чтобы убивать, но чтобы умереть, и он должен умереть, чтобы возродиться собой. Возможно, в этом сила женщин. Женщина умирает каждый раз, когда дает жизнь. Нам, мужчинам, приходится самим выбирать свой момент. Думаю, это и есть самое трудное.
Уэстлейк засмеялся.
— Мой друг, спроси того, кто знает. — Он провел пальцем по золе возле костра. — Это просто линия. Ты считаешь, что стоишь по одну ее сторону, а не по другую, но можешь ли ты быть уверен? А любой из нас? И имеет ли это значение? Эта линия — страх, это ужас, это скорбь. Это — первый и самый трудный шаг. Ужас вовсе не в том, что лежит по другую сторону, он — в переходе, и я всегда спрашивал себя: почему? В конце концов, ты никогда не знаешь наверняка, с какой стороны этой линий ты отправился в путь и на какую сторону шагаешь.
— Может быть, и так, — согласился Габриел.
— Так зачем ты на самом деле пришел сюда?
Габриел уставился на долину, где мерцали костры деревни, посылая в ночь обещание тепла и уюта. Кто-то пел — тихий, но навязчивый мотив, от которого зашевелились волосы у него на затылке.
Смерть.
