можно держать при себе. Заручившись его содействием, одновременно с содействием Сийэса и Дюко, и подчинив себе всех троих, Бонапарт будет иметь в своем распоряжении обеспеченное большинство в директории и все ресурсы исполнительного комитета, вместо того, чтобы прибегать к вмешательству известной части советов, он может тогда избавиться одновременно от обоих собраний, выбросив их за борт. А иначе он ничего путного не сделает, ибо на другой день после успешного хода очутился, как в прериале, лицом к лицу с той парламентской группой, помощью которой воспользовался, и пойдет опять кавардак.[512]
В это время произошел инцидент, окончательно просветивший Бонапарта относительно Барраса и заставивший отвернуться от него. Вечером 7-го или 8-го генерал обедал в Люксембурге; кроме него гостей было только двое – нечто вроде мажордома и бывший герцог де Лорагэ, шут короля, своими выходками забавлявший Барраса. После обеда зашла речь о политике и о будущем Франции. Баррас развернул перед глазами Бонапарта перспективу новых побед и неиссякаемой жатвы лавров, сам, притворяясь разочарованным и бескорыстным, разыгрывая комедию самоотречения. Когда дело дошло до выбора будущего президента республики, он, желая отстранить Бонапарта, выдвинув себя, и не смея предложить себя прямо, прибегнул к жалкой уловке и назвал совершенно невозможное имя генерала Эдувилля. Бонапарт промолчал, но остановил на говорившем полный такого презрения взгляд, что тот растерялся и забормотал что-то невнятное. Через минуту генерал ушел и, отправившись прямо к своим друзьям без комментариев передал им слова Барраса. Они были уничтожены. Глупость этого грубого проныры перешла всякие границы. “Ведь этакое животное!” – воскликнул его друг Реаль.[513]
Решение Бонапарта было принято; он пойдет заодно с Сийэсом и благонамеренной частью советов. Как он рассказывает сам – выйдя от Барраса, он, прежде чем отправиться к своим друзьям, зашел к Сийэсу, жившему в другой части дворца – кстати, это был его приемный день – и сказал ему, что вступает с ним в союз, или, по крайней мере, велел передать ему это. Сийэс чувствовал, что настало время показать себя, и метафизик вооружился решимостью. Чтобы ни в чем не отставать от генерала, он не задумался бы сесть на коня, хотя и был когда-то священником. На всякий случай он в последнее время даже готовился к этому: устроил в Люксембурге манеж и брал уроки верховой езды.
Не то, чтобы он заблуждался относительно намерений Бонапарта и его темперамента самодержца. Минутами он угадывал в нем человека, который, добившись успеха, с размаху далеко отшвырнет от себя своих теперешних помощников. Всепокоряющая энергия генерала, смелость и оригинальность его взглядов, дерзкое честолюбие, порой сквозившее в его речах, несколько сбивали с толку холодного Сийэса. И в то же время этот тонкий мыслитель, весьма ценивший блестящий ум в других, не мог не восхищаться тонкостью расчета, как он видел, соединявшейся в Бонапарте с волен высшего закала. Это резко отличало его от других генералов; у этих можно было найти самое большее упорную волю, стремящуюся прямо перед собой, как пушечное ядро, не разбирая, попадет ли она в цель, или же пролетит мимо, или разобьется о препятствие. Армия изобиловала героизмом и воинскими добродетелями для политики и крупных комбинаций. О Бонапарте он говорил, что это единственный, у кого рассудок уравновешивает волю”.[514] Два довода перевешивали все другие: раз Бонапарт здесь, с его огромной популярностью, что можно сделать без него? Не будь его, было бы очень трудно найти кого- нибудь, способного понять и принять на себя эту роль. “Воспользоваться можно было только им”.[515]
Окончательно остановившись на Сийэсе, Бонапарт решил сократить Барраса – поддерживать с ним отношения лишь постольку, поскольку это необходимо, чтобы ввести его в обман и не вооружить против себя. И обесславленный Баррас играл роль в политике, не последнюю роль; три года уже он держался на месте среди постоянной смены людей и событий; в этом вихре он был единственной неподвижной точкой; в глазах чиновников, некоторых гражданских и военных агентов эта относительная устойчивость окружала его своего рода престижем; для них он более, чем кто бы то ни было, представлял собою правительство. А так как этих господ не худо было привлечь к сотрудничеству, их убеждали, что в деле участвует и Баррас. Любопытнее всего, что при помощи той же тактики, в этом убедили и его самого.
Не трудно было, впрочем, сохранить отношения с этим человеком, который пробовал все пути и обязательно впутывался во все интриги. На другой день после памятного разговора в Люксембурге, по двукратному свидетельству Бонапарта, Баррас, мучимый сознанием своей бестактности, явился на улицу Шантерен и, растерянный, униженно предлагал свои услуги.[516] Баррас, наоборот, утверждает, будто Бонапарт приходил к нему возобновить уверения в дружбе и преданности.[517] Во всяком случае, сношения, несомненно, поддерживались через третьих лиц; Мюрат, Евгений, Талейран продолжали бывать в Люксембурге. Двое первых сами напрашивались завтракать запросто к адъютантам Барраса, пили за его здоровье и уверяли, что интересы и дела их начальников нераздельны, Талейран изящно рассуждал о том, какие новые учреждения необходимы стране и какой тип республики наилучший. Редерер и Реаль притворялись, будто назначают себе свидания как соумышленники, в салоне Барраса, – мог ли он подозревать людей, которые конспирировали у него на дому! Словом, маневрировали так, чтобы убедить этого директора, что его предупредят в случае, если Бонапарт уступит настоятельным просьбам, которыми его преследуют”,[518] и решится рискнуть.
Игра удалась тем лучше, что Баррас не допускал, чтобы в насильственном перевороте можно было обойтись без его опытности. Кто же лучше его знал это дело? Кто участвовал во всех coups d'etat в термидоре и в вандемьере, и в фрюктидоре? Какой же может быть coups d'etat без него? И потому ему суждено было оставаться “в полной благонадежности до самой развязки”. [519] Он убедил себя, что, что бы там ни затевали, в последнюю минуту все же придут к нему просить его содействия и предоставят ему его часть. А пока он не мешал прелиминариям, не пытаясь прибегнуть к энергическим мерам для защиты государственных учреждений. Впрочем, он уже и не способен был к энергическим мерам, настолько он опустился и ослабел волей; он сказывался больным и на самом деле был болен, утомленный властью и излишествами, раньше времени состарившийся, этот ослабевший развратник доверчиво бездействовал, пассивно ожидая событий.
Под апартаментами, где он продолжал принимать своих приспешников и парадировать перед ними, внизу перед ними, внизу, в квартире Сийэса, тем временем шли серьезные разговоры. По вечерам подъезжали в карете к воротам Малого Люксембурга Талейран и Редерер. Талейран выходил первый и оставив Редерера в карете, отправлялся на разведку – посмотреть, нет ли у Сийэса каких-нибудь докучных гостей; запереть свою дверь для посетителей последний не решался из боязни возбудить подозрения. Убедившись, что путь свободен, Талейран посылал за Редерером; беседа принимала более серьезный характер, и переговоры подвигались вперед.[520]
Братья Бонапарта были также полезными посредниками сближения. Пока генерал верил в возможность сговориться с Баррасом, он таился от Люсьена, союзника Сийэса, по меньшей мере столько же, сколько и его собственного. В последнее время, наоборот, Люсьен играл активную и видную роль; у него на дому, в его маленьком отеле на Зеленой улице, и в его присутствии в ночь 10 брюмера произошла, наконец, тайная встреча Сийэса и Бонапарта, давшая им возможность поговорить на досуге; они беседовали около часу и расстались признанными союзниками.[521]
Сийэс предупредил своих друзей. Он привлек к союзу своего приятеля Рожэ Дюко, правящую группу совета старейшин, одну из фракций совета пятисот – словом, все парламентские силы, находившиеся в его распоряжении. По правде сказать, его партия была лишь влиятельным кружком, но Сийэс был уверен, что за ним пойдет все верховное собрание, за вычетом ничтожного меньшинства, и рассчитывал заполучить большинство в другом собрании, тем более, что президент Люсьен и инспектора были уже на его стороне; во время последнего обновления состава канцелярий, умеренным удалось провести всех cвоих кандидатов. Партия чувствовала, что за ней стоит весь имущий, зажиточный класс, зорко оберегающий нажитое революционным путем добро и от голодных левой, и от ограбленных правой – от всех, кто покушался присвоить его или отобрать назад.
Так заключен был договор между Бонапартом и “пристроившимися” революционерами, с обоюдными недомолвками. Стороны согласились относительно ближайшей цели: конечная была у каждого своя. Сийэс трудился на пользу односторонней олигархии, которую он надеялся направить на путь орлеанизма или чего-нибудь в этом роде. Многие брюмерцы думали с ним заодно и воображали, что Бонапарт передаст
