смотрел на отдачу обеих провинций, как на досадное, но почти неизбежное зло и занялся другой комбинацией, другим соглашением, приемлемым обеими империями, в основу которого как один из элементов входила бы уступка России княжеств.
При обдумывании этой комбинации его преследовала одна мысль: он не допускал для России какого- либо приобретения без равной выгоды для Франции. Обе империи, говорил он, должны идти нога в ногу. Как ни был странен такой взгляд в то время, когда император уже далеко перегнал на завоевательном поприще своего союзника, было бы ошибочно видеть в этом простую страсть к захватам. Наполеон глубоко обдумывал все свои честолюбивые замыслы, и только, сказал бы я, злоупотребление логикой, расчетом и предусмотрительностью делало его ненасытным. Если он хотел противопоставить всякому усилению России параллельное усиление Франции, то только из предосторожности, надо сказать, имеющей свое оправдание. По сведениям, собранным в Петербурге, он знает, что русский союз, каким бы искренним он ни считался, зависит только от того, как долго продержатся дружественные к нам чувства впечатлительного и непостоянного монарха, окруженного нашими врагами, лично не обеспеченного от всех случайностей, которые угрожают трону и жизни царя; он знает также, что в отношениях между Францией и Россией в том виде, как их установили события, нет средины между дружбой и враждой, между союзом и войной; что если Петербургский двор разойдется с нами, то только для того, чтобы вернуться к нашим врагам.[237] Поэтому, сознавая необходимость дать широкое удовлетворение нашему теперешнему союзнику, он в то же время хочет подготовить против него, как против возможного в будущем противника, свои оборонительные средства. Он не столько хочет соответствующего вознаграждения, сколько обеспечения своей безопасности, работа о назначении своей доли чрезвычайно задерживает его выбор. В равномерном распределении прибылей, которые он хочет установить между двумя государствами, он не принимает в расчет и не вносит на свой актив ни Италии, где он берет Тосканские провинции, ни Испании, которую он уже замышляет присоединить к себе, ни Португалии, до которой вскоре доберутся его войска и которую его политика разделит на части. Он считает, что ему необходимо усиление в тех странах, где Россия может действовать непосредственно, где произойдет столкновение обеих империй в случае, если бы между ними возобновилась вражда, т. е. в той территориальной зоне, которая разрезает Европу поперек с северо-запада на юго-восток и тянется от берегов Балтийского моря до берегов Босфора. Если он и согласен, чтобы Россия сделала здесь один шаг вперед, то только при условии, что он сам сделает другой и сам наметит точку на той громадной шахматной доске, где встретятся и вступят в игру интересы обеих сторон.
В Тильзите, когда оба императора, давая волю своему воображению, замышляли великие переделки, Турции одной предназначено было за все расплачиваться. Как помнят, Франция приобретала на западе Балканского полуострова положение достаточно сильное, чтобы уравновесить положение России, которой предоставлялось занять нижнее течение Дуная. Однако после Тильзита Наполеон передумал; его взгляды изменились, ибо части не казались ему равноценными. России, которая фактически владела Молдавией и Валахией, оставалось только удержаться там, чтобы завладеть своей долей; Франции же свою пришлось бы завоевывать. Присоединяя румынские провинции, наша союзница приобретала пограничные со своим государством области, которые составляли ее географическое продолжение. Босния, Албания, даже Эпир и Греция будут в наших руках только отдаленными владениями, трудно соединимыми с главными частями империи. Россия приобретала провинции, Франция – колонии; и какие колонии! Суровые, бедные, недоступные страны, защищаемые воинственным племенем. Для завоевания их нужно было сражаться и опять-таки сражаться, чтобы их сохранить. Такая бесславная борьба привела бы только к сомнительным выгодам, и Наполеон был недалек от мысли, что подобные крохи Турции не стоили крови и одного гренадера его армии.
Захват этих стран имел бы еще другое неудобство. Потеря Молдавии и Валахии не приводила неизбежно к падению Оттоманской империи. Турция могла жить ампутированной. Но перенесет ли она двустороннее увечье? Если после того, как Россия отнимет у нее дунайские провинции, и Франция, со своей стороны, нападет на нее и врежется в ее западные владения, Оттоманская империя почти неминуемо падет от страшного удара. Она или сама собой расшатается и распадется на куски, или, собравшись с силами для отчаянной борьбы, бросится на завоевателей, разобьется об их оружие и погибнет у их ног. В том и другом случае обоим императорам придется собрать ее останки и принять на себя трудную задачу их распределения. Мысль о возможности частичного раздела, допущенная императором в Тильзите, теперь не казалась ему осуществимой. В его глазах пожертвование княжествами за приобретение Францией прав на западные провинции Турции вовсе не было надлежащим решением вопроса. Он обдумывал полный раздел оттоманской империи и увлекался этим планом.
Наполеон считал, что рано или поздно это громадное дело будет неизбежным. Для него дело шло вовсе не о том, могла ли Турция существовать, но только о том, следовало ли силой ускорить ее конец или предоставить ей умирать медленной смертью. Впрочем, Наполеон отступал перед первым решением и по причинам чисто политическим. После падения Селима он полагал, что новое правительство – слабое, необъединенное, воспитанное в ненависти к иностранцам, – станет по отношению к нам в безразличное или даже враждебное положение. Более свежие известия опровергли такое предположение. Несмотря на то, что мир между Францией и Россией вызвал беспокойство в Константинополе, турки не обнаружили своего неудовольствия; они по-прежнему называли себя нашими друзьями, искали покровительства императора и вручали в его руки свою судьбу. Они снабдили своего посланника в Париже полными полномочиями для переговоров с Россией при нашем посредничестве и не возобновляли отношений с Англией. Мог ли решиться Наполеон разрушить собственными руками государство, которое в отчаянии снова льнуло к нему и могло еще принести ему некоторую пользу? Как ни казалось ему важным это обстоятельство, однако следует искать в ином месте главную причину, которая не позволяла ему поднять руку на Турцию. Чтобы понять секрет его отрицательного отношения к разделу, следует проникнуть до тайников одной из его заветных и глубоких мыслей, которая возникла у него во время события, составившего эпоху в истории его идей, как и в истории его жизни.
Экспедиция в Египет не была только героическим предприятием, внушенным Бонапарту его эгоистическим желанием заставить признать себя великим человеком в стране древних. В 1797 г., одержав победу над природой Альп и выйдя к Адриатическому морю, молодой генерал увидал за покоренной Италией, по ту сторону моря, Восток. В восторге от этого нового мира он охватил его быстрым взглядом, обратил внимание на его рельеф, на его выдающиеся позиции и, пораженный несравненными выгодами, какие представляло положение Египта, наметил его как долю Франции в будущем разделе Турции. Год спустя он был в Каире. Он тотчас же подпал под чарующее обаяние Египта. Ни с чем не сравнимая страна, ее почва, дающая по два урожая в год, ее кормилица-река, ее положение при слиянии двух миров, обаяние прошлого, теряющегося в безграничной глубине веков, – все производило на него неизгладимое впечатление. Он не считал себя вправе отказаться от надежды восстановить значение этой страны чудес и возвратить ее цивилизованному миру, упрочив ее за Францией. Вынужденный покинуть Египет, он не забывает о нем. Тотчас же после Маренго, все его усилия были направлены на то, чтобы выручить Египет, и утрата нами этой колонии примешивает горечь к опьянению, вызванному его победами. В течение следующих лет, будучи вынужден двинуться на Север и там сражаться, побеждать и делать завоевания, ценность которых казалась ему только относительной или преходящей, он часто мысленно переносится к той стране солнца, которая некогда предстала перед ним по ту сторону морей и завоевание которой было его заветной мечтой.
Он страстно желал снова привести Францию на берега Нила, но в то же время сознавал, что в 1807 г. время для этого еще не наступило, и его политика сводилась к отсрочке дела на будущее время. В этом отношении более продолжительнее существование Оттоманского правительства отвечало его планам. Турки, дни которых, по-видимому, были сочтены, являлись на Ниле скорее временными, чем настоящими владельцами. Они только хранили для других наследство, на страже которого были поставлены. Приговорить к смерти Оттоманскую империю, и, следовательно, объявить Египет совершенно свободным, не имеющим хозяина, значило предоставить его тому, кто первый его займет. По всему вероятию, Англия опередит нас. В ее руках было море. Занимая войсками Мальту и Сицилию, поместившись при входе в Адриатическое море, там, где перекрещиваются все пути, она владела всеми подступами к Египту. Она не сводила глаз с богатой провинции, куда Бонапарт показал ей дорогу. Хотя во время своих дурных отношений с Портой она и ограничилась угрозой только Константинополю, все-таки она не прочь была бы отнять
