I
В то время, когда Наполеон, точно определив Коленкуру его роль и что и как он должен говорить, готовился назначить в его лице постоянного представителя при дружественном дворе, Александр опередил его на этом поприще международных отношений и утонченной предупредительности. Коленкур должен был отправиться 10 ноября, а 6-го граф Толстой уже представил в Фонтенбло свои верительные грамоты; он был назначен чрезвычайным посланником. В первый раз со времени революции русский явился во Францию в таком высоком звании.
Прежде чем установить свой выбор, Александр, подобно Наполеону, испытал большие затруднения. Если задача привить в Петербурге тильзитский союз и сделать его плодотворным считалась одной из самых деликатных, какую только император французов мог поручить одному из своих подданных, то задача быть представителем царя при Тюльерийском дворе представляла ничуть не меньшие трудности. Действительно, их задачи были совершенно несходны, даже можно сказать, что для того, чтобы русский посланник имел во Франции успех, он должен был представлять полную противоположность, французскому посланнику в России. Следовало, чтобы французский. посланник был вполне светским человеком, и наоборот, необходимо было, чтобы русский не был бы таковым чересчур. Вместо того, чтобы завоевать симпатии салонов и руководить ими, он должен был избегать слишком частого их посещения. Действительно, если одной, из обязанностей нашего министра-резидента в Петербурге было привлечь на свою сторону аристократию страны и сблизить ее с Францией, то для русского посла в Париже слишком тесно сблизиться с обществом старого режима и подвергнуться его влиянию было бы величайшей опасностью. Отели предместья Сен- Жермен, где втихомолку собиралась светская оппозиция, охотно открывали свои двери иностранным министрам. Министры с удовольствием бывали там, тем более, что в этой среде их склонности, вкусы и предрассудки чувствовали себя как дома. В преобразованной столице они только здесь встречали тон и манеры, которые господствовали при их дворе и которым научила Европу прежняя Франция. Если бы русский уполномоченный позволил себе увлечься обаянием недовольного общества, он рисковал не понравиться императору; кроме того, он получил бы невыгодное понятие о новом режиме, смотрел бы на него глазами эмигранта, и его систематическое недоверие быстро ухудшило бы отношения между Россией и Францией. Недавний случай с графом Морковым, который своим поведением ускорил разрыв, сделавшись из-за своих частых посещений салонов и из-за интриг лично ненавистным Первому Консулу, служил в этом отношении прискорбным примером. Очевидно, нужно было опасаться, чтобы не повторились те же факты, тем более, что в русском дипломатическом корпусе не было ни одного вполне убежденного сторонника союза с Наполеоном.
За неимением посланника, взгляды которого отвечали бы его желаниям, Александр вынужден был остановиться на таком человеке, у которого послушание могло заменить личное убеждение. Эта мысль заставила его искать желаемое лицо между высшими чинами своей армии. Можно было думать, что военный, склонный по характеру своей деятельности к пассивному послушанию, не будет обсуждать своих инструкций, а будет исполнять их как приказание. Генерал-лейтенант граф Петр Толстой, брат фельдмаршала, по-видимому, представлял с этой стороны очень много гарантий. Большую часть своей службы он провел в армии. Его прошлое и его взгляды не позволяли считать его среди наших друзей. Но он никогда не принадлежал к политическим партиям, раздиравшим петербургское общество, и держался от них в стороне. Такая выдержка, по-видимому, обещала, что он сумеет хорошо держаться в Париже. Он трудно сходился с людьми, не располагал к себе, был суров с виду. Но при настоящих обстоятельствах не могли ли его недостатки превратиться в достоинства? Салоны тотчас же стали бы искать знакомства с приятным собеседником, с человеком блестящей внешности и, может быть, вполне завладели бы им. В этом отношении за Петра Толстого, по-видимому, можно было быть спокойным. При всем том его строгая военная выправка, репутация храброго воина, простые манеры и открытое лицо могли понравиться Наполеону, ненавидевшему больше всего интригу при дворе и в обществе. Быть может, этому суровому солдату лучше, чем профессиональному дипломату, удалось бы снискать доверие императора и установить с ним близкие отношения, лишь бы ему точно был намечен его путь.
Граф Толстой был в своем имении, когда получил предложение принять на себя обязанности посланника. Оно его расстроило, привело почти в отчаяние. Он колебался принять на себя эту должность и не смел отказаться: с одной стороны действовала привычка к повиновению, с другой – отвращение к тяжелому бремени, к которому он считал себя неспособным. Уверяют, что графиня, крайне враждебно относившаяся к Франции, умоляла его отказаться и что эта семейная оппозиция сильно смущала человека, привыкшего ко всякого рода послушанию.[241] В конце концов Толстой покорился своей участи и принял место посланника как службу по приказанию. В последних числах августа он приехал в Петербург и был официально назначен на пост в Париже: “Вот и приехал мой посланник, – сказал однажды царь Савари; – вы скоро его увидите. Это прекрасный человек; я ему безусловно доверяю и отправляю его к императору, как человека, которого считаю самым подходящим для него. Я буду говорить с вами откровенно (беря генерала за руку): вы один из наших друзей и должны оказать мне услугу. Мое величайшее желание, чтобы граф Толстой имел у вас успех; если он не понравится Императору, я буду чрезвычайно огорчен; мне будет крайне трудно его заместить. От вас, генерал, я жду, что вы замолвите о нем слово и поможете ему сразу же по приезде поставить себя так, чтобы не быть неприятным; похлопочите, чтобы он стал, насколько возможно, поближе к Императору. Я знаю, что по вашему этикету посланники могут быть приглашены на императорские охоты и маневры; признаюсь, я очень желал бы этого для графа Толстого, ибо во время охоты нередко бывает, что Император, думая о делах и желая заняться ими, покидает охотников. При таких обстоятельствах мой посланник может найти случай говорить с ним. Наконец, есть тысяча маленьких способов в этом роде, которые часто лучше скрепляют узы, чем все официальные приемы, которые только утомляют. Напишите же вашим товарищам и попросите их не отказать в их дружеском внимании к Толстому. Скажите Дюроку и Коленкуру, [242] что я очень советую моему посланнику почаще видеться с ними, и рассчитываю на них и на их дружбу с ним”.
Судя по предосторожностям, которые принимал царь, чтобы доставить Толстому благосклонный прием и заранее обеспечить ему хорошие отношения и добрые советы, легко понять, что его доверие к искусству посла далеко не было безгранично. Он выбрал Толстого за неимением лучшего, и, хотя надеялся, что особа графа не будет неприятна, отнюдь не хотел подвергать испытанию его таланты в качестве посредника. По мнению Александра, с Францией оставалось решить только один вопрос – вопрос об отношениях к Турции. Правда, он имел существенное значение, но до сих пор не было еще примера, чтобы важные переговоры велись одновременно при обоих заинтересованных дворах. Они хорошо идут и достигают цели только при условии, если они ведутся на одной только сцене и если все происходит между одним из правительств и уполномоченным представителем другого государства. Так как Александр приступил к восточному вопросу с Савари, то он рассчитывал, что наш посланник привезет ответ на его предложения и будет вполне
