Посланник. Сравнение не будет в ущерб Константинополю.
Министр. Острова представляют для вас несметное богатство, они дадут вам превосходных матросов. Вы устроите Египет и Сирию, для кого вам угодно, а что мы получим за это? Если вы уж так дорожите Дарданеллами, не можете ли вы нам отдать Сербию?
Посланник. Таким образом, вы залезаете в наш карман, говоря, что не хотите, чтобы мы залезли в ваш. Что же оставите вы Австрии, так как имеется в виду воспользоваться и ее услугами? Взгляните на карту, граф, география решительно не допускает, чтобы Сербия была вашей. Раз мы заговорили об Азии, вы там можете взять: Трапезонд у вас под рукой. Вот великолепное приобретение для министра торговли; но, граф, примите в соображение следующее: все, что вы приобретаете, соприкасается с вашим государством и укрепляет его. Все, что вы нам предлагаете, находится по отношению к нашему почти на краю света. Итак, при любом положении дела вы везде будете сильны, а мы слабы.
Министр. Но до каких мест и каким путем пойдете вы, если признать Дарданеллы вашими?
Посланник. Ну, по крайней мере, до Родосто; можно будет принять за границу цепь гор от Пристина до Адрианополя.
Министр. Мое мнение таково: мы не можем уступить ни Константинополя, ни Дарданелл. Впрочем, я подожду приказаний Императора, может быть, он будет более податлив. Будьте уверены, мы хотим вам помочь, помочь всеми способами, и хотим, чтобы вы получили все, что вам нравится; что же касается наших желаний, то мы должны найти те же чувства в императоре Наполеоне”.[372]
С кем согласится царь, к которому Румянцев вызвался обратиться по этому поводу? Со своим ли министром, наследником русских традиций во всей их полноте, или с посланником, который мог сослаться на первоначально поданные ему надежды? Примет ли он по крайней мере тот способ соглашения, который внушала Франция? В течение нескольких дней государя нельзя было видеть: пост и говение задержали все дела, официальная Россия отсутствовала. Каков будет результат его уединенных размышлений?
Когда Александр снова встретился с нашим послом, его слова были милостивы, но не удовлетворили Коленкура. – “Кажется, – сказал он ему – вы отлично ладите с Румянцевым, и дело подвигается”.
Посланник. Наши мнения расходятся относительно Константинополя и Дарданелл, хотя я и не уполномочен давать согласия на что бы то ни было и в чем бы то ни было отказывать. Впрочем, первоначальная мысль о нем была высказана Вашим Величеством. Вы думали, что, может быть, нужно будет сделать Константинополь вольным городом.
Император. Положение дел изменилось. Император поднимает вопрос о походе, о котором не было речи. Мы сговоримся, будьте в этом уверены. Вопрос идет о делах, которыми я должен дорожить хотя бы для того, чтобы иметь возможность действовать открыто и следовать вашей политике.[373]
Александр не упоминал о Константинополе. Он еще стеснялся высказывать свои честолюбивые стремления, но чувствовалось, что в нем произошла перемена. Вскоре Коленкур узнал, чье влияние ее вызвало. Несмотря на обязательство соблюдать тайну, стало известно, что были запрошены мнения некоторых лиц, что были совещания, на которых всегда одерживало верх наиболее захватывающее мнение Румянцева. Представленные им доводы вполне убедили Александра. Постепенно доведенный до чрезмерных требований, он будет с этих пор настаивать на них, так как мысли, высказанные по этому вопросу, а также расчет, даже более чем наследственное влечение, указывали на их необходимость. Он пришел к убеждению, что настоящий момент был решающим для будущности его государства. Вот уже сто лет, говорил он себе, Россия стремится обладать Константинополем из-за славы и проливами ради своих интересов. На пути к этим двум целям ее постоянно останавливала зависть европейских государств. Теперь Европы более не существует; ее заменил человек, который по своему произволу создает и разрушает империи и мечом разрубает вопросы, по которым в былые времена дипломатия ограничивалась тем, что откладывала решение. Однако оказывается, что этот завоеватель не может упрочить своего дела и сокрушить Англии без содействия русского государя. Под опасением пропустить момент для выполнения своего исторического назначения, Россия должна воспользоваться случаем, быть может, единственным в течение веков, и вырвать у Наполеона то, чего она никогда не получит после него от восстановленной Европы. Она должна упрочить за собой беспримерное завоевание, которое сделает ее владычицей Востока.
Чувствуя за собой поддержку, Румянцев оставался несговорчивым. Взаимные требования были изложены письменно, и резко обозначилось, что они в корне расходятся. Перед ними были две вполне определенные системы раздела. Но как бы Франция и Россия отважно, но обдуманно, ни совершали поход по Востоку, как бы их честолюбивые стремления ни уносились ввысь, постоянным местом их встречи и последующего спора были Дарданеллы. Без боя отдавали друг другу громадные пространства; но возле этого клочка земли, возле “кошачьего языка”,[374] как называл его Румянцев, намекая на форму Галлиполийского полуострова, нападение и оборона сосредоточивали все свои силы. 9 марта борьба продолжалась четыре часа; 10-го спор опять начался, но не внес ничего нового; те же требования, те же ответы, те же доводы. Румянцев всегда ссылался не только на политические, но и на экономические потребности. Он с одинаковым знанием дела умел выдвигать как те, так и другие, так как, сделавшись министром иностранных дел, оставался и министром торговли: “Благодаря этому, – с грустью писал Коленкур, – всегда двое против одного”.[375]
Граф прибегнул к своей щедрой на обещания тактике. Он старался поколебать своего противника, предлагая ему во всех других местах все более важные выгоды. Так, высказавшись сперва против содействия России при завоевании нами Египта, Сирии и малоазиатских портов, он мало-помалу перешел к обещаниям, искусно распределяя свои уступки. Его двор, сперва говорил он, формально гарантирует нам, если не Египет и Сирию, слишком отдаленные от России, то, по крайней мере, порты Малой Азии; уступку их Франции он поставит одним из условий своего будущего мира с Англией. – “Но поможет ли нам Россия теперь же вступить во владение ими?” – спросил Коленкур. Сперва Румянцев отказал, затем внес поправку, ссылаясь на то, что Россия не будет в состоянии действовать на суше, так как война со Швецией, завоевание Турции и поход в Индию займут все ее армии, но она может располагать своими морскими силами на Средиземном море, может отдать их в наше распоряжение, согласно высказанному нашим, посланником желанию. Однако Румянцев не допускал, чтобы подобное одолжение могло осуществиться без условий и оговорок. Он направил Коленкура для переговоров по этому вопросу к адмиралу Чичагову: “У флота, – сказал он, – свой собственный начальник. Начальник этот, как Бог Израиля, самый завистливый из всех богов, и при том бог немного упрямый”.[376] Вместо того, чтобы идти к адмиралу, Коленкуру пришла счастливая мысль отправиться к императору. Он принес от него приказание, в силу которого на все время войны государь, без всяких условий, отказывался в пользу своего союзника от всякой власти над своими собственными кораблями на Средиземном море. Александр знал Коленкура и знал также, что предупредительность действовала на него сильнее требований, но он не принял во внимание определенных инструкций, которые связывали нашего посла и парализовали его доброжелательные намерения. По главному вопросу продолжал существовать полный разлад; императорский кабинет не хотел уступать, а Коленкур не был на это уполномочен.
Однако Россия старалась делать вид, что уступает. Как способ сообщения по суше с нашими будущими владениями в Анатолии, вместо Дарданелл, она предложила нам военную дорогу, которая прошла бы через сделавшуюся русской провинцией Румелию и через пролив, и, таким образом, в Азию был бы свободный путь нашим войскам. Коленкур отверг эту сделку, но придумал заменить ее другой. Две крепости или, лучше сказать, два замка на Дарданеллах, обстреливающие своей артиллерией узкий пролив, получивший от них свое название, возвышаются один на европейском берегу, другой – на азиатском. Разве нельзя было европейский дать России, а азиатский Франции? У каждого были бы свои Дарданеллы. Румянцев ответил, что всякая сделка, в силу которой его государь не получит целиком, без всякого ограничения, всей позиции, будет в его глазах хуже, чем продление настоящего положения, которое, по крайней мере, не предрешает будущего и не лишает надежд.[377]
В последний раз Коленкур хотел подвергнуть решение министра на благоусмотрение государя. У него был с ним окончательный разговор.
“Румянцев прочел мне свои соображения, – сказал Александр. – я внес несколько поправок, и все в
