совершенном преступлении, и он известен вам! Это предатель Панайотис!
Едва Иоанн Палеолог услышал это имя, как лицо его омрачилось. Он подошел к пленникам, которые стояли перед ним повесив голову.
– Это…
– Алексиос, ваш дворецкий! А этот – Панайотис, который продал туркам план защиты Византии. Оба они делали одно и то же дело. Но Панайотис убийца!
– А китаец, который в темнице?
– Он невиновен. Суд несправедливо признал его виновным. Скажите свое слово, повелитель, прежде чем казнят Лин Тао.
Но больше, чем невиновность китайского посланника, императора потрясло предательство дворецкого. Он схватил Алексиоса за волосы, рванул его голову вверх и закричал ему прямо в лицо:
– Ты предатель или нет? Хочу услышать это от тебя! Алексиос бросил на императора полный презрения взгляд, словно хотел сказать: «Ненавижу тебя!», но промолчал.
– Повелитель, – настаивал Мельцер, – мастера Лин Тао вот-вот казнят, а здесь стоит настоящий убийца! Вы должны действовать!
Император повернулся к Панайотису:
– Ты, мерзкая жаба, предал свою родину. За это ты должен умереть. Принаёшься ли ты в убийстве папского легата?
Панайотис поднял голову. С его опухшего лица капала кровь. Правого глаза почти не было видно, в левом плескалась бездонная ненависть.
– Ты признаешься? – повторил Иоанн Палеолог. Панайотис плюнул на пол.
– Нет, ни в чем я не признаюсь!
– Он уже признался в убийстве! – взволнованно воскликнул зеркальщик. – Син-Жин может это подтвердить.
– Эти свиньи пытали меня, – прохрипел Панайотис. – Они угрожали мне каленым железом. Тут в чем угодно признаешься!
– Ну хорошо, – ответил император, – в таком случае придется применить более жестокие пытки, чтобы вырвать у тебя признание.
Мельцер умоляюще всплеснул руками.
– Великий император, тогда для мастера Лин Тао будет уже поздно!
Наконец император стал действовать. Он вызвал посыльного и поручил ему поспешить к эшафоту и отменить казнь Лин Тао.
– Я пойду с ним! – взволнованно воскликнул Мельцер. – Давайте не будем терять времени!
Мне нужно было состариться, чтобы узнать, что судьба каждого человека предначертана свыше, как границы каждой страны на карте. И точно так же, как невозможно обогнать свою тень, нельзя уйти от своей судьбы и начать жизнь заново. Нет, ты должен следовать за своей судьбой, не радуясь и не печалясь, жить в страхе и ожидании, не отказываться ни от поражений, которые припасла для тебя судьба, ни даже от смерти.
Так или очень похоже на это думал, должно быть, Лин Тао, когда он, ближе к смерти, чем к жизни, встретил палача безо всякого страха. По прошествии многих лет я думаю, что в то октябрьское утро мой страх был сильнее, чем страх Лин Тао. Я боялся за его жизнь, тогда как он, мне кажется, знал, что его ожидает.
Потому что когда мы с посланником императора прибежали к эшафоту, там царила страшная неразбериха, и некоторое время никто не мог объяснить, что произошло. На эшафоте в крови лежали три головы: первого осужденного,
который из жадности заколол патриарха Никифора Керулариоса, прелюбодейки, отравившей мужа и детей, и – палача. Рядом с его бритым черепом я увидел красный капюшон, какие обычно надевают палачи во время исполнения своих обязанностей. У подножия помоста лежали трупы двух стражников. И ни следа Лин Тао.
Зрители, которых было, наверное, около двух тысяч, бросились врассыпную, громко крича. Некоторые искали укрытия за рыночными повозками и лавками торговцев, другие падали на колени на мостовой и громко молились. Несколько молодых людей танцевали вокруг помоста, громко вопя.
Никто из тех, кого мы спрашивали, не мог дать внятного ответа о причине волнения и о судьбе третьего осужденного. Императорский посланник, сбитый с толку не менее, чем я, повернулся и отправился обратно той же дорогой, по которой мы пришли.
Постепенно, с большим трудом, мне удалось узнать, что случилось на помосте. Топор палача только что опустился во второй раз, когда стражники подтащили Лин Тао. И в тот же миг, когда осужденный поднялся по ступенькам, из толпы зрителей вылетели несколько китайцев. Двое бросились на стражников и закололи их, двое других взбежали на эшафот, повалили палача на землю, и не успели зеваки и глазом моргнуть, как голова палача покатилась с плахи. Еще двое китайцев схватили связанного Лин Тао и утащили прочь. Все это произошло, как уверяли меня, настолько быстро и точно, что окончилось прежде, чем кто-либо успел сообразить, в чем дело.
Сначала я наивно подумал, что китайцы вместе с Лин Тао будут искать убежища в китайской миссии, но когда я пришел туда, здание было пустым. Опрокинутые стулья и раскрытые сундуки создавали впечатление поспешного бегства. Следующая моя мысль была о лаборатории в церкви. Еще издалека я заметил, что двери открыты. Когда я вошел в темное помещение, во мне поднялись ярость и отчаяние. Я почувствовал огромную пустоту: они украли мои знания и обманули меня. Все хорошо знакомые мне инструменты, мои запасные наборы букв, даже бумага и свитки пергамента – все пропало. Осталась только выложенная камнем плавильная печь и тяжелые деревянные прессы.
Мне стыдно признаться, что то, как обошлись со мной китайцы, вызвало у меня слезы гнева. О, знал бы я тогда, что на самом деле происходило вокруг, жизнь повернулась бы совсем иначе. Но я не старался понять обстоятельства, которые заставили китайцев повести себя столь низко, и таким образом, злой рок вступил в свои права.
В гавани я разыскал египтянина Али Камала. Я был уверен в том, что он знал о нападении китайцев больше других. А еще я должен был найти Лин Тао. Как я и ожидал, египтянин занимался своим обычным ремеслом и, узнав меня, попытался бежать. Но я крепко держал его и не отпустил, пока он не рассказал мне все.
Али Камал уже несколько дней назад знал о планах китайцев на случай, если невиновность Лин Тао не удастся доказать. Китайцы подкупили стражников, чтобы те не поднимали тревоги, и предложили венецианскому судовладельцу целое состояние, если он отвезет их в Александрию, откуда они отправятся домой, в Китай. Не успело известие о нападении распространиться по Константинополю, как венецианский корабль «Серениссима» отплыл из города. На борту, как сообщил Али, было восемьдесят китайцев – и это правда, сказал он.
Когда я сообщил Симонетте о неожиданном событии, она утешила меня словами, что, мол, бывают и более сложные ситуации, которые делают людей сильнее. Она стала уговаривать меня уехать из этого ужасного города и отправиться с ней в Венецию. Я знал, как любит Симонетта свой родной город, и с тех пор как мне стало известно о бегстве Эдиты, я хотел как можно скорее выполнить поручение Чезаре да Мосто и уехать из Константинополя.
Но как мне выполнить заказ посланника Папы, когда у меня украли все инструменты и самые нужные вещи? Симонетта поддерживала меня в моем желании разыскать да Мосто и вернуть ему деньги, которые он дал мне вперед за предполагаемую работу. Но да Мосто отказался брать золото назад и настаивал на исполнении договора. На мое замечание, что может пройти несколько недель, даже месяцев, прежде чем я изготовлю необходимые инструменты – я умолчал о том, что отложил для себя один набор букв, – папский легат ответил, что таким образом работа над индульгенциями все равно будет продвигаться быстрее и, что еще важнее, с большей секретностью, чем можно было бы ожидать от семиста монахов.
Что мне оставалось делать? Если я не хотел вступать в конфликт с легатом, мне нужно было начинать добывать где-то приборы, инструменты, необходимую мебель. В первую очередь я должен был при помощи набора букв, который я спрятал вместе с золотом римлянина под камином, отлить новые буквы. Того количества олова и свинца, которое оставили китайцы, должно было хватить для моих целей, и я наверняка
