обстоятельства, которые привели к тому, что Эдита снова смогла говорить; о кознях жены судовладельца; о заключении Эдиты и о счастливом исходе, несмотря на всю трагичность ситуации.
Мельцер, с трудом поспевавший за медиком, всхлипывал на каждом шагу, словно дитя, и вытирал слезы с лица, – Это все моя вина, – повторял он снова и снова. – Я должен был больше заботиться о ней.
Они дошли до Понте делла Паглия, под которым проплывали празднично украшенные гондолы, и оказались у палаццо Дукале. Сотни светящихся шаров окутывали здание сказочным светом, который не переставал удивлять жителей Венеции. Но Мельцеру некогда было глазеть на всю эту красоту. Он просто шел за медиком к порта делла Карта.
– Там, на другой стороне площади, есть замечательный винный погребок, – заметил Крестьен Мейтенс. – Выпейте глоток за здоровье вашей дочери и подождите, пока я вернусь. Я недолго!
Словно во сне Мельцер пересек оживленную площадь, даже не оглядываясь по сторонам. Все его мысли были об Эдите. К радости по поводу того, что его дочь снова говорила, примешивался страх за ее жизнь. Где же ее искать? Конечно, в Венеции было не так много жителей, как в Константинополе, но разыскивать Эдиту в запутанных улочках или на каналах было почти так же бессмысленно, как и иголку в стоге сена. Мейтенс был единственной надеждой зеркальщика.
Из погребка доносился смех и негромкая музыка, и Мельцер отыскал себе местечко в уголке, откуда хорошо было видно радостных посетителей. Вблизи от Дворца дожей жили в основном богатые венецианцы, и длинный стол со стульями, спинки которых были выше самого высокого посетителя в шляпе, предназначался только для членов Большого Совета.
Когда Мельцер занял единственное свободное место в уголке, до ушей его донесся колокольный звон, и он невольно вспомнил о Симонетте, которая так бесстыдно бросила его в беде. Довольный собой, зеркальщик жестом подозвал одну из фривольно одетых служанок – недаром о венецианских портных шла слава, что они умеют шить платья, которые больше открывают, чем прикрывают, – и тут его взгляд упал на двух музыкантш, игравших на сцене на гамбе и лютне.
Боже правый! Неужели же воспоминания о Симонетте до сих пор преследуют его, или же это и вправду она? Наверняка в Венеции немало лютнисток, и, бесспорно, у многих из них пышные черные волосы, но вряд ли существовала вторая столь же прекрасная и столь же грациозная.
Мельцер поймал себя на том, что все еще привязан к этой женщине. И тут лютнистка запела:
Вне всяких сомнений, это была Симонетта!
Мельцер вскочил и бросился к выходу. Но Симонетта давно заметила его. Она внезапно оборвала свою канцону и помчалась за посетителем на улицу. Мельцер бежал через площадь так, словно за ним гнался сам дьявол, толкнул нескольких мужчин, попавшихся на дороге, нашел небольшой темный переулок и, прислонившись к стене дома, прислушался, не преследуют ли его. С колокольни Сан Марко раздавался звон
Убедившись, что избавился от преследовательницы, Мельцер отправился обратно тем же путем, каким пришел. Выйдя на площадь Святого Марка, он внезапно услышал знакомый голос:
– Почему ты убегаешь от меня, зеркальщик?
Мельцер не удостоил шедшую рядом с ним лютнистку даже взглядом и продолжал упорно молчать, направляясь к Дворцу дожей.
– Ведь мы же любили друг друга! – умоляюще продолжала Симонетта. – Выслушай меня, и ты все поймешь.
Мельцер горько усмехнулся.
– Что тут понимать? Ты – шлюха, каких сотни, и идешь со всяким, кто тебе улыбнется.
Симонетте трудно было успевать за зеркальщиком, но она не сдавалась.
– Я же понимаю, почему ты так со мной обращаешься. Но я прошу тебя, послушай меня хоть чуть- чуть.
Зеркальщик остановился и поглядел на Симоyетту. Он запрещал себе смотреть на ее сочные губы, шелковый, слегка изогнутый подбородок, сияющие глаза, обещавшие самые невероятные наслаждения. Нет, Мельцер не мог испытывать к ней ненависть, но глубоко в душе он чувствовал себя оскорбленным.
– Итак? – резко сказал он, глядя на толпу, заполнившую вечернюю площадь.
Лютнистка подыскивала слова.
– Все, – торопливо пробормотала она, – не так, как ты думаешь. Во всем виноват один Лазарини. Ты должен знать, что он горячий сторонник старого дожа Франческо Фоскари, один из немногих, кто по- прежнему верен ему. Дож же в свою очередь расположен к Папе Римскому Евгению, человеку, который так же стар, как и Фоскари, и у которого так же много врагов. Для них обоих, как для дожа, так и для Папы, верно одно: число их врагов превышает число сторонников. Даже Совет Десяти, который вообще-то должен представлять интересы дожа, настроен враждебно по отношению к нему.
Мельцер хотел было спросить, какое отношение все это имеет к нему, но промолчал. Симонетта продолжала:
– Когда стало известно об убийстве папского легата Альбертуса ди Кремоны, Папа понял, что у него есть только один выход: попросить помощи у дожа. Ему удалось убедить Фоскари в том, что искусственное письмо – по какой-то причине – имеет большое значение для дальнейшего существования папства. И тогда дож поручил Лазарини привезти китайцев, которые владеют этим самым искусственным письмом, в Венецию. По понятным причинам к китайцам было не подступиться, но шпионы сообщили, что зеркальщик тоже владеет этим искусством. Сначала они хотели тебя похитить. Тогда Лазарини пришла в голову дьявольская мысль о том, что в Венецию тебя должна заманить женщина. Выбор пал на меня.
– Так я и знал! – возмущенно воскликнул Мельцер. – И о чем я только думал!
Пылая от ярости, он направился к Порто делла Карта.
– Хоть прибыльная работа-то была?
Симонетта заплакала и побежала за ним следом.
– Лазарини дал мне пятьдесят скудо, а еще пятьдесят он должен был заплатить после выполнения задания моему брату Джакопо.
– Ты их получила?
– Нет. Мне не нужны эти деньги.
– Откуда столь внезапное благородство?
Симонетта обогнала Мельцера, встала перед ним и со слезами на глазах сказала:
– Все произошло не так, как было запланировано. Джакопо убили по случайному стечению обстоятельств, а я влюбилась в тебя. Да, я действительно в тебя влюбилась!
– Где замешаны деньги, там нет места для любви.
– Клянусь прахом святого Маркуса, это правда!
– А почему же ты убежала с Лазарини?
– С тех пор как выбор пал на меня, Лазарини положил на меня глаз. Ему постоянно докладывали обо мне всякие шпионы. Мне кажется, он следил за каждым нашим шагом. В какой-то момент, видимо, соглядатаи сообщили в Венецию о том, что лютнистка и зеркальщик, по всей видимости, заодно. И Лазарини потерял голову. Он отправился в Константинополь и потребовал, чтобы я немедленно вернулась в Венецию, в противном случае он позаботится о том, чтобы тебя убили. Он заявил, что убийца в Константинополе стоит всего два скудо.
– Убить меня? Он, должно быть, сошел с ума. В этом случае он никогда не смог бы выполнить свое поручение.
Симонетта кивнула.
– Из-за любви мужчина способен потерять голову. Мельцер смущенно уставился в землю. Слова Симонетты поразили его. Неужели она говорила правду? В конце концов, однажды она уже обманула его.
И пока он молча прислушивался к себе, спрашивая, чему стоит доверять больше – своим чувствам или своему разуму, Симонетта сделала попытку обнять его. Тут зеркальщик вырвался, словно это нежное прикосновение было ему противно, и бросился прочь со словами:
– Нет, умоляю тебя! Дай мне время!
А Симонетта так и осталась стоять, не зная, что делать.
