Сикстинский заговор

– Что же вы предлагаете делать, Ваше Высокопреосвященство?

– Что делать? Скажу вам как брат брату: мы обречены на то, чтобы использовать именно те средства, которыми пользовался флорентиец. И если он был связан с дьяволом, нам тоже придется воспользоваться подобными услугами.

Касконе перекрестился.

В праздник папы Mарцелла

Вечером темно-синий «фиат» кардинала Еллинека остановился перед палаццо Киджи. Древнее здание имело давнюю историю, но так как имя его создателя, как и очень многое в городе, ушло в небытие, оно было названо в честь банкира Агостини Киджи. На сегодняшний день в историю здания вписывалась страница о спорном наследстве, в результате чего оно было поделено на несколько частей, сдававшихся по высоким арендным ставкам. Шофер, одетый как священник, открыл дверцу машины, и кардинал, выйдя, направился к незаметному боковому входу, у которого была установлена видеокамера. Домоправитель Аннибале улыбкой приветствовал кардинала в полумраке темного вестибюля. Он был неверующим, но два года назад, когда кардинал поселился во дворце, не моргнув глазом произнес: «Слава Богу!» Кардинал знал, что помимо того, что Аннибале был домоправителем, он еще подрабатывал менялой. К тому же он участвовал в мотокроссах и был членом КПИ.[47]

Но еще примечательнее была его супруга Джованна – женщина средних лет, которой очень шло ее имя.[48] Казалось, большую часть времени она проводила на лестничной клетке; по крайней мере, кардинал был удивлен, не увидев Джованны. Как правило, он пользовался старым лифтом, вокруг которого, как змий из рая, обвивалась широкая лестница, обрамленная коваными перилами. Однажды ему посчастливилось подсмотреть за Джованной, которая мыла лестницу, а убирала она ее, казалось, несколько раз в день. Сквозь стекла отделанного красным деревом лифта виднелись ее мясистые бедра и – miserere domine[49] – к тому же в чрезвычайно коротких чулках, крепившихся на нескромных ленточках. Кардинал, возбужденный увиденным, на следующий же день возле Пантеона исповедался у камиллинцев. Он покаялся монаху в своем грехе и попросил назначить ему соответствующее наказание. Но добродушный камиллинец из монастыря Святой Магдалены назначил кардиналу дважды прочитать молитвы «Отче наш», «Радуйся, Дева Мария» и «Славься». Отпустив грехи, дал добрый совет повязаться поясом святой Терезы и таким способом отогнать от себя распутные мысли. Монах полагал, что не взгляд грешен, а неблагочестивые мысли; и если кардинал испытал в момент созерцания удовольствие, пусть откроется ему сердце святого Камилло де Леллиса, покровителя всех больных.

Через день после этого, в очередной раз прочитав, к чему в статье «Целомудрие» призывает Encyclopaedia Catholica, обрадованный таким советом кардинал вошел в лифт, нажал на кнопку четвертого этажа и, призывая святую Агнессу, закрыл глаза, чтобы избежать любого искушения. Но поездка оказалась недолгой, намного короче, чем поездка до четвертого этажа. Когда кардинал вынужден был из-за неожиданной остановки лифта открыть глаза, он увидел входившую туда Джованну. Конечно, вид ее совсем не был соблазнительным: в одной руке было серое оцинкованное ведро с грязной водой, в другой – старая тряпка. Не ответив на приветствие ключницы, он, взволнованный, бросился вон из лифта, перед глазами мучительной картиной стоял образ, увиденный им вчера. Будто сам дьявол решил поиграть с ним: выход преградила высокая грудь Джованны, и кардинал отпрянул, будто черт от ладана.

– Второй этаж, Ваше Высокопреосвященство!

– Второй этаж? – Кардинал смутился, как Исайя пред очами Господа, и так же, как он, отвернулся. Близость Джованны, греховное тепло, исходившее от ее спины, вскружили ему голову. Время между закрытием двери и толчком, от которого лифт двинулся дальше, показалось ему вечностью. Кардинал проклял тот момент, когда решился войти в лифт. Он считал себя жертвой искушения, как Адам в раю, которому сатана явился в образе змея-искусителя. Кардинал стоял, вцепившись в холодные латунные перила, опоясавшие лифт внутри. С наигранным равнодушием он разглядывал лестничную клетку сквозь матовые стекла лифта и вдруг увидел отражение Джованны: темные глаза, высокие скулы, пухлые губы. Заметив его взгляд, Джованна резким движением отбросила волосы и уставилась на молочно-белые лампы в центре потолка. Чтобы как-то сгладить неловкое молчание, не меняя позы, девушка стала напевать: «Funiculi, funicola, funicoli, funicolaaa!»[50] – припев невинной неаполитанской песенки. Но в исполнении Джованны мотив звучал иначе: бесстыдно и греховно. Голос ее был тихим и слегка охрипшим. По крайней мере, так казалось кардиналу Бог знает почему, Еллинек не мог оторваться от отражения губ Джованны. Он припомнил слова камиллинца, что грешен не взгляд, а низменное разжигание нечестивых желаний. Кардинал был уверен в том, что получает удовольствие от созерцания Джованны. Было ли оно низменным или возвышенным?

– Четвертый этаж, Ваше Высокопреосвященство!

Кардинал, которому теперь поездка казалась слишком короткой, вышел из лифта, едва автоматическая дверь открылась, и, стараясь не коснуться женщины, обошел ее и произнес:

– Благодарю вас, синьора Джованна, благодарю вас!

Этому воспоминанию было уже два года. С тех пор кардинал соблюдал ежедневный ритуал – поднимался по лестнице. Теперь Еллинек предпочитал широкие ступени лифту. Таким образом обязательно встретишь ключницу по пути на четвертый этаж. Однако судьбе было угодно, чтобы и тогда, когда кардинал пользовался лифтом, и тогда, когда по лестнице возвращался домой в необычное время, Джованна тоже встречалась Еллинеку на пути.

В тот вечер кардинал спускался по лестнице. Понукаемый плотью, как святой Петр, Еллинек бросал вверх алчущие взгляды, ловил себя на том, что громко топа и замедлял шаги, чтобы дать ключнице время, но, дойдя до первого этажа, так никого и не встретил. Кардинала охватило то ощущение утраты чего-то желанного, которое говорит о приобретенной зависимости. Согласно совету своего исповедника он дал свободу мучительному желанию, решив не избегать встреч с излучающей усладу женщиной, а не обращать на нее внимание. Таким образом, если верить совету камиллинца, однажды он приобретет силу противостоять искусителю.

Но история Церкви учит: фантазии аскетов бывают ужаснее видений грешников. Их не избежали ни святой отец Церкви Иероним, ни святой иезуит Родригес. И этот иезуит, автор книги «Практика христианского самосовершенствования», в течение всей своей жизни страдал от видений нагих женщин, которые являлись ему по ночам и закрывали его глаза грудью. А кающийся бородач святой Иероним даже в пустыне видел танцующих римских дев, и ни ужасные циновки из кукурузных листьев, на которых он спал, ни благопристойное возлежание на боку не смогли прекратить греховные видения. Если даже аскетично жившие святые не смогли усмирить свою плоть, то как же мог бороться с этим кардинал? В полном разочаровании он спустился на второй, затем на третий этаж. И вот чулки и бедра Джованны, еще более соблазнительные и еще более реальные в мыслях Еллинека, чем наяву в тот раз, когда он впервые увидел их, двигались перед его глазами. Он достал из-под черной рясы ключи от квартиры. Кардинал жил один, хозяйство вела монахиня-францисканка; а по вечерам она уходила в свой монастырь на Авентинском холме. Кардинал привык возвращаться в пустую квартиру. Высокая мрачная передняя, обтянутая красными шелковыми обоями, разделяла квартиру на две части. Двустворчатая дверь слева вела в холл, обставленный отличной черной мебелью в стиле Novecento Italiano,[51] за ним, отделенная раздвижной стеклянной дверью, скрывалась библиотека. Спальня, ванная комната и кухня находились напротив, по другую сторону передней.

Смущенный, кардинал вошел в библиотеку. Две противоположные стены от пола до потолка были заставлены книжными полками; на третьей, обшитой деревом, висел крест, перед которым стояла обтянутая пурпурной тканью скамеечка для молитвы. Кардинал опустился на скамеечку, закрыл лицо ладонями, однако начатую молитву так и не смог договорить, ибо даже в самую страстную «Радуйся, Дева Мария» врывался соблазнительный образ Джованны. В бешенстве кардинал вскочил, сделал несколько решительных шагов по комнате и направился в неосвещенную спальню, где, перерыв весь комод, с трудом выудил кожаный ремень. Расстегнув рясу, разделся до пояса и стал хлестать себя по спине ремнем, как святой Доминик. Он начал самобичевание неуверенно, но постепенно, будто получая удовольствие от наказания, наносил удары все сильнее и сильнее. Ремень громко стегал по спине, и Бог знает, быть может, кардинал мучил бы себя в этот вечер до потери сознания, если бы звонок в дверь не вывел его из состояния транса. Он поспешно