И генеральный директор музеев Ватикана, профессор Антонио Паванетто, также поклялся, что ничего не знал о публикации. Срочно вызвали профессора Риккардо Паренти, и он заверил, что скорее отрезал бы себе язык, чем произнес хоть словечко об этом деле прежде, чем Церковь выяснила смысл надписи.
– Скажу вам честно, – сказал Канизиус, – мне все равно, какие именно бранные слова написал Микеланджело и как он ненавидел Церковь и курию. Это ваше дело. Но что мешает мне и IOR, – это тревога и вынюхивание паленого в секретных документах. Умение хранить тайны – это капитал нашего банка.
Здание Istituto per le Opere Religiose, сокращенно называемого IOR, располагалось неподалеку от резиденции понтификов и имело форму буквы D. В Ватикане говорили, что форма эта оказалась совершенно произвольной и не имеет ничего общего с инициальной буквой слова
Канизиус, вне себя от ярости, вновь и вновь стучал газетой по столу, будто хотел выбить из нее проклятую статью, и повторял снова и снова:
– Этот случай должен расследовать Рота. Я буду на этом настаивать.
А государственный секретарь Касконе с тем же возмущением повторял, что виновных стоит привлечь к ответственности и наложить наивысшую категорию штрафа по Codex Juris Canonici[106] за нанесение курии и Святой Церкви невосполнимого ущерба. Монсеньор Ранери одобрительно кивал. В любом случае, как было сказано профессору Паванетто, теперь следует поспешить и разгадать загадку, найти
– Что значит «найти какую-нибудь расшифровку»? – подозрительно поинтересовался профессор Маннинг. – Что это, собственно, значит: найти какую-нибудь расшифровку?
– Я хочу сказать, что мы не можем себе позволить и впредь блуждать во тьме и неведении и ждать, пока наука сама предложит нам объяснение. Мы все знаем, какой опасный характер носила дискуссия о подлинности Туринской плащаницы, пока Церковь не сказала свое слово, заняв однозначную позицию.
– Мать науки, – спокойно ответил Маннинг, – истина, а не скорость. Эта публикация появилась некстати, но моих исследований она коснется лишь вскользь, в свете этих событий мне представляется необходимым проводить их еще тщательнее.
– Мистер, – Канизиус иногда употреблял обращение «мистер», и это выдавало его американское происхождение, – курия выделила вам на проведение исследований кругленькую сумму. Я могу предположить, что эта сумма удвоится, если деньги ускорят работу и вы сможете в ближайшие дни предложить некое удобоваримое толкование, после чего жизнь в этих стенах снова вернется в привычное русло.
Паренти откашлялся, остальные подняли глаза на профессора.
– Знаете, почему я смеюсь? Ситуация не лишена комизма. Полагаю, Микеланджело уже удалось посеять сомнения и внести неразбериху в жизнь курии, и это даже ранее, чем мы нашли ключ к надписи. Представляете, что произойдет, когда интерпретация будет сделана?
– Хочу конкретизировать свои слова, – снова начал Канизиус. – Если вы, профессор Маннинг, считаете, что не в состоянии в течение недели раскрыть секрет надписи, курия будет вынуждена прибегнуть к помощи других экспертов.
– Вы мне угрожаете? – Маннинг вскочил и приблизился к Канизиусу. – Вы меня не запугаете, Ваше Высокопреосвященство. Если речь идет о науке, меня нельзя подкупить, я не потерплю шантажа.
Кардинал-государственный секретарь попытался его успокоить:
– Нет, профессор, вы неправильно меня поняли. Мы не собираемся угрожать вам или оказывать на вас давление. Но вы должны понять всю странность ситуации, которая вынуждает нас действовать быстро, если мы хотим избежать неприятностей.
Паренти захихикал, и в смехе его послышалось ехидство:
– С тех пор как Микеланджело сделал надпись на своде Сикстинской капеллы (то ли ересь, то ли нечто праведное), прошло четыреста восемьдесят лет; четыреста восемьдесят лет надпись была там, несколько столетии она была видна, я полагаю. А теперь за неделю нам следует выяснить ее значение. Ничего не могу поделать, идея кажется мне смешной. Под таким невероятным прессингом и в столь сжатые сроки я бы никогда не взялся за удобную работу.
– Но поймите же! – умоляюще убеждал его профессор Паванетто. – Церковь оказалась в очень щекотливой ситуации. – При этих словах монсеньор Ранери снова одобрительно закивал головой.
– А почему, собственно, – поинтересовался Маннинг, – вы все считаете, что за сочетанием букв AIFA – ШВА скрывается проклятие или страшная тайна? Разве Микеланджело не мог с тем же успехом зашифровать цитату из Библии, какую-нибудь строку из Священного Писания?
Касконе подошел вплотную к Маннингу. Он проговорил тихо, почти шепотом:
– Профессор, вы недооцениваете темную сторону человеческой души. Мир зол.
Маннинг, Паренти и Паванетто озадаченно замолчали. Тишину разорвал звонок.
– Да! – ответил Канизиус. – Вас, Ваше Высокопреосвященство! – Он передал трубку Касконе.
– Да! – произнес тот с неохотой. Однако через мгновение его лицо исказилось от ужаса. Кардинал- государственный секретарь вцепился в трубку, рука его дрожала: – Сейчас приеду.
Канизиус и остальные вопросительно посмотрели на Касконе. Но тот только покачал головой и сильно побледнел.
– Плохие новости? – поинтересовался Канизиус. Касконе прикрыл руками лицо. Наконец, запинаясь, проговорил:
– Отец Пио повесился в Ватиканском архиве. – И он поторопился добавить: –
Остальные последовали его примеру и тихо прочитали:
–
Отец Пио Сегони висел на оконной раме в отдаленной комнате архива. Он обвил шею широким поясом бенедиктинской рясы, другой конец которого закрепил на приоткрытом окне. Он покончил с собой. Это казалось невероятным.
Кардиналы Беллини и Еллинек уже находились там, когда прибыл Касконе. Еллинек встал на стул, собираясь перерезать пояс ножом, чтобы опустить тело вниз, но Касконе остановил его. Он кивнул на выкатившиеся глаза повешенного, на свесившийся язык и сказал:
– Вы видите, Ваше Высокопреосвященство, ему уже не помочь. Теперь очередь врача!
– Врача! Профессор Монтана! Где профессор Монтана? – подхватили присутствующие.
–
Наконец явился профессор Монтана в сопровождении двух братьев, одетых в белое. Монтана взял руку повешенного, пытаясь прослушать пульс, затем отрицательно покачал головой и дал знак братьям снять тело. Они положили покойного отца Пио на пол. Его остановившийся взгляд казался жутким. Присутствующие сложили руки. Монтана прикрыл рот и глаза усопшего и осмотрел темно-красные полосы, оставшиеся на его шее. Затем он невозмутимо произнес:
–
