воскликнул:
— О, счастливая земля, где уксус, который в прочих местах готовят с таким трудом, растет сам собой!
А когда вино пригубила Франческа (так звали дочку итальянца), она скривилась в гримасе и выплюнула его. Впрочем, гримасничанье было любимым занятием девушки, которая не отличалась красотой, но была наделена болтливостью франкской рыночной торговки. Ее единственное, если можно так сказать, достоинство состояло в том, что Франческа, как и ее отец, умела разговаривать на всех мыслимых языках.
Леберехт сидел за столом как на иголках, ибо знал, что Марта ждет одна в своей комнатке в верхнем этаже, и ничего не желал больше, чем перекинуться с ней словцом. Несмотря на то что сердце юноши ликовало, поскольку побег состоялся, беспокойство его росло, так как он все время думал, удастся ли ей без документов на поездку пересечь все границы. Он уже собирался подняться наверх с тарелкой капусты и колбасок, как брат Лютгер, с большим удовольствием вкушавший красное вино, перегнулся через стол и спросил:
— Куда это ты собрался с колбасками?
— Отнесу монахине немного поесть, — смущенно пробормотал Леберехт. — Я обещал.
Тогда Лютгер забрал у своего послушника оловянное блюдо и сказал:
— Позволь, это сделаю я. — И, прежде чем Леберехт успел что-либо возразить, монах скрылся через заднюю дверь сумрачного трактира.
Леберехт хотел ринуться следом, ибо опасался, что может произойти нечто непредвиденное. На мгновение он растерялся и не знал, как ему поступить, но потом осознал, что это поручение скорее пристало бенедиктинцу постарше. К тому же он стал свидетелем разговора между ахенским купцом-суконщиком и итальянским профессором, который привел его в сильное волнение. Профессора звали Лоренцо Альбани; он преподавал в университете Рима математику и астрономию и, как выяснилось, увлекался звездами ничуть не меньше, чем ландсхутским бургундским, которое он, впрочем, все еще бранил.
Возможно, крепкое вино было причиной тому, что у Лоренцо развязался язык, и умный профессор без всякой просьбы со стороны остальных начал рассказывать о своей жизни и причинах предпринятой им поездки. Итальянца слушали довольно внимательно, и лишь неуместные замечания его словоохотливой дочери, на которые Альбани постоянно реагировал яростным 'Silentio!',[61] прерывали этот рассказ. Леберехт, пытаясь представить себе встречу Лютгера и Марты, краем уха услышал, что профессор возвращается из Утрехта, где он хотел отдать замуж свою дочь, эту неугомонную трещотку. Но ни избранный профессором медик (итальянского происхождения и с солидным состоянием), ни его разговорчивая дочка (наполовину сирота после ранней смерти матери) не понравились друг другу; сказать по правде, они накинулись друг на друга как кошка и собака, и пришлось уехать, так ничего и не добившись. Франческа скроила хвастливую гримасу, как капитан Спавента. [62]
Тем временем брат Лютгер постучался в комнату Марты, и та отворила ему, думая, что это Леберехт. В результате Лютгер неожиданно для себя увидел женщину в длинной белой рубахе, которую ни в коей мере не портили коротко остриженные волосы. Мгновение оба стояли молча, уставившись друг на друга.
Лютгер, который первым обрел дар речи, пробормотал извинения и хотел уже удалиться, как Марта вдруг сказала:
— Брат, если правила вашего ордена не запрещают заходить в комнату монахини, я бы попросила вас остаться на пару слов.
Лютгер, явно смущенный, опустил голову и зашел внутрь. Затем он поставил тарелку на маленький квадратный столик, стоявший в углу комнаты, и посмотрел на женщину.
Марта накинула свой дорожный плащ — белое одеяние с множеством складок — и, присев на кровать, начала без предисловий:
— Я сразу заметила, что вы, брат, сомневаетесь в моем духовном сане. Возможно, мне просто не хватает способностей к лицедейству. Поэтому я больше не хочу водить вас за нос и скажу правду; да, я не кларисса и, как и Леберехт, затеяла это переодевание, чтобы бегство мое осталось незамеченным.
Брат Лютгер вопросительно посмотрел на Марту.
— Вы были знакомы с Леберехтом раньше?
Марта запахнула свое одеяние на груди, как будто ей стало холодно.
— Я знакома с ним столько же, сколько и вы, брат Лютгер, я…
— Да?
— … его приемная мать и…
— И?..
— …его возлюбленная.
Брат Лютгер, человек довольно спокойный, которого, по мнению многих, ничто не могло вывести из равновесия, был охвачен смятением. В этот момент казалось, что монах не знает, что делать со своими руками. Наконец он сложил их у подбородка, как для молитвы.
— Значит, вы — Марта Шлюссель, жена трактирщика с Отмели?
Марта кивнула.
— Теперь можете судить меня.
— Вздор! — воскликнул Лютгер. — Даже Господь наш Иисус простил грешницу Магдалину. Только почему вы не посвятили меня в свои планы? Знаете ли вы, какой опасности подвергли меня? Что вы намерены делать?
Марта не ответила ни на один из вопросов монаха. Она пристыженно опустила глаза и, сложив руки меж колен, принялась рассказывать о том, что любовь ее не мимолетная вспышка, что этому чувству семь лет и что архиепископ и палачи инквизиции шантажировали не только ее, но и Леберехта. Поскольку 'церковники угрожали им, бегство стало единственным выходом. По законам Церкви супружеская измена безоговорочно прощается мужчине, в то время как женщину карают как убийцу. А она не желает закончить жизнь на костре.
— Я знаю, — ответил монах и начал ходить взад-вперед по комнате. — Если Церковь назначает минимальное наказание за посещение священником борделя и высшее — за погребение человека, отлученного от ее лона, то это не соответствует
— Значит, вы не осуждаете мое поведение, брат? — Марта упала на колени перед монахом и попыталась поцеловать ему руку, но Лютгер отошел на пару шагов, и она осталась стоять коленопреклоненной посреди комнаты.
— Поведение ваше я, пожалуй, осуждаю, — заявил Лютгер, — поскольку вы разрушили брак. Это тяжкий грех, Но куда тяжелее тот факт, что вы совершили это со своим приемным сыном. Но 'кто из вас без греха, пусть первый бросит камень' — так сказал Господь.
Марта, всхлипывая, начала рассказывать:
— Брат, муж мой Якоб обращался со мной как с собакой и даже хуже: ту хоть иногда погладят или скажут ласковое слово, а у меня и этого не было. Жизнь без любви — не жизнь. Вы не представляете, что я чувствовала, когда после долгих лет воздержания Леберехт заключил меня в свои объятия. Я боролась с этим, но не потому, что это противно природе, а потому, что это против закона. Однако все было тщетно. Чума, поразившая город, разлучила нас почти на полгода, и даже после того мы еще долго избегали друг друга. Я пыталась подавить свои чувства усердными молитвами и бичеванием, но, поверьте мне, все это время думала лишь о нем. Я люблю его…
Лютгер молчал.
— Конечно, я больше не надену монашеское платье. Простите, если я оскорбила ваши благочестивые чувства!
Тут брат Лютгер рассмеялся и сказал:
— Не беспокойтесь! В монашеских платьях, подобных этому, совершались преступления куда большие, чем ваш проступок. Ведь не платье делает святого, а его душа. Я считаю, что вы должны довести до конца
