— Ну и что? Ты передумала?
— Я же не могу развестись с калекой, который парализован ниже шеи…
Норберт задумался, разглядывая пять пальцев левой и четыре пальца правой руки. Затем сказал:
— Конечно, в данной ситуации развод будет иметь несколько неприятную окраску. Но если твой муж порядочный человек, он сам подаст на развод.
— Гинрих — порядочный человек? Не смеши меня. Наоборот, он воспользуется этим, чтобы по- прежнему мучить и унижать меня. Все будет еще хуже, чем раньше.
— В таком случае я не понимаю, что тебе мешает развестись с ним. У твоего мужа достаточно денег, чтобы оплатить целый полк сиделок.
— Вероятно, ты прав, — пробормотала Жюльетт. — Если я останусь с ним, он окончательно превратит мою жизнь в ад.
Норберт сел к роялю, занимавшему почти половину его мансарды. Взял несколько аккордов, превратившихся в мелодию «As Time Goes By». Жюльетт не помнила, чтобы она когда-либо рассказывала Норберту о том, что связывало ее с этой мелодией.
— Почему ты это играешь?
— Почему? — Норберт нахмурился. — Мне нравится эта мелодия. Каждый работающий в барах пианист может сыграть ее с закрытыми глазами. Тебе не нравится?
— Почему же, очень нравится. Она имеет для меня особое значение.
— Со многими музыкальными произведениями связаны особые воспоминания каждого из нас. Большей частью это приятные воспоминания, которые оживают вместе с музыкой. Именно этим мы, играющие в барах пианисты, и живем. Позволь, я угадаю: Бродка.
Жюльетт кивнула.
— Уже прошло больше трех лет. Это было в Нью-Йорке…
— Город лучших барных пианистов мира. Я бы многое отдал, чтобы быть одним из них.
Помолчав немного, Жюльетт спросила:
— Ты знаешь «Ах, эта волшебная сила любви» из «Травиаты»?
Улыбнувшись, Норберт поднял глаза к потолку, словно там были написаны ноты арии, взял три аккорда, сменил тональность и сыграл мелодию любви Верди с присущим этой музыке пафосом, который не может не взять за душу.
То ли глаза у нее заблестели, то ли Норберт просто был убежден, что каждая мелодия играет в жизни человека определенную роль, но он вдруг остановился и долго смотрел на Жюльетт. А потом вдруг сказал:
— Давай еще раз угадаю. Он — итальянец, темноволосый, выглядит сногсшибательно, вероятно, даже на пару лет моложе тебя…
Жюльетт смотрела на пианиста широко раскрытыми глазами.
— И откуда ты все знаешь?
— Об этом не так уж трудно догадаться.
— И если я скажу, что ты прав?
— Это не станет для меня сюрпризом.
Жюльетт почувствовала себя загнанной в ловушку. Но ей не было неприятно, наоборот. Теперь она могла довериться Норберту полностью.
— Скажи-ка, — осторожно начала она, — как ты думаешь, женщина может любить двух мужчин одновременно?
— Нет, я так не думаю, — сказал Норберт, как отрезал.
— А почему нет?
— Если ты утверждаешь, что одновременно влюблена в двух мужчин, то сама себя обманываешь. Скорее всего, ты не любишь ни одного из них, поскольку то, что ты называешь любовью, лишь привычка, а чувства к другому — желание или страсть, в лучшем случае флирт.
Жюльетт подошла к Норберту, по-прежнему сидевшему за роялем, и в отчаянии произнесла:
— Если бы я только знала, что делать! Его зовут Клаудио. Я познакомилась с ним в Риме.
Норберт покачал головой.
— Бросай ты этих римских мужиков! У них самая плохая репутация в мире.
— Это неправда! — возмутилась Жюльетт, но потом тихо добавила: — То есть… может, так оно и есть, но Клаудио — порядочный мальчик.
— В таком случае бери его.
— Я люблю Бродку.
— Тогда оставайся с Бродкой.
Жюльетт вздохнула.
— Ты совсем не хочешь мне помочь.
Норберт поднял руки.
— В таких делах нужно решать самой. Прислушайся не к своему разуму, а к своим чувствам. Это единственный совет, который я могу тебе дать. Остальное решится само собой.
Что касалось чувств, Жюльетт по-прежнему тянуло к Бродке. Но мысль о Клаудио волновала ее. Не раз — и всегда безрезультатно — она задавалась вопросом: что есть у этого мальчика такого, чего нет у Бродки?
Клаудио выглядел не лучше Александра, даже напротив. К тому же отношения с Бродкой наверняка были перспективнее, чем с этим молодым римлянином. Бродка был светским мужчиной, уверенным в себе, опытным, успешным. Клаудио же, миленький, но слабый, скорее сам нуждался в помощи, чем мог подставить пресловутое сильное плечо, на которое может опереться женщина. Так что же привлекало ее в Клаудио?
Если бы Жюльетт знала ответ на этот вопрос, все было бы проще.
— И что ты намерена делать дальше? — спросил Норберт, заметив, что Жюльетт витает где-то в облаках.
— Завтра у меня разбирательство в суде по поводу подделки картин. А потом я возвращаюсь в Рим.
— К Клаудио или к Бродке?
Жюльетт усмехнулась, хотя ей было грустно.
— Думаю, сейчас мне лучше уйти. Не то ты со своими вопросами окончательно все запутаешь.
Она была уже в дверях, когда заметила вещь, при виде которой у нее кровь застыла, в жилах. На видном месте, прямо на рояле лежала пурпурная ленточка.
Жюльетт с трудом удалось не выказать своего беспокойства и не броситься бежать в панике. Сомнений быть не могло: Норберт, которому она доверяла, вел двойную игру.
Встреча в суде утром следующего дня прошла для Жюльетт крайне неприятно. Прокурор представил ей два заключения — от доктора Зенгера и профессора Райманна, — в которых подтверждалось, что графические работы Явленского и уже проданная картина де Кирико однозначно являются подделками. По словам прокурора, Райманн заявил, что трудно представить себе, чтобы столь опытный эксперт и торговец картинами, как Жюльетт Коллин, могла не заметить подделки.
На основании этих заключений прокурор пытался заставить Жюльетт признаться и выдать своих сообщников. Мол, это ускорит и упростит разбирательство, уменьшит наказание, если дело дойдет до судебного процесса. Но Жюльетт повторила то же самое, что сказала при первой встрече с прокурором: она стала жертвой заговора и может поклясться, что графические работы, которые были получены ею в галерее и за которые она расписалась, являлись оригиналами. Она понятия не имеет, как и когда картины были заменены подделками.
Прокурор настаивал на том, что это, дескать, всего лишь жалкие отговорки и ее слова ничем нельзя доказать. Поэтому необходимо проверить, существуют ли предпосылки для обвинения в мошенничестве.
Даже тот факт, что четыре другие картины Хеккеля, Нольде и Дикса оказались оригиналами, не смог
