уже бывала здесь, ночь за ночью, преследуя Сальвадора, и всякий раз застревала в тупике, пока сегодня не разрешила загадки… потом не остается времени ни на что, кроме этого падения сквозь стену, мельтешения красок, серости, не видной с улицы, и наконец, когда ты приземляешься на жесткую платформу и над головой мерцают звезды — надо же, звезды! — по сторонам разливается смутная зелень.
Удар выбивает из легких воздух, и только теперь ты начинаешь догадываться, что преграда была голограммой и что Сальвадор может ринуться в атаку прежде, нежели вернется дыхание. Вскакиваешь на ноги, еще не оправившись от испуга. Позади серая стена, впереди… лес.
Как назвать сон, который вовсе и не сон? Такое чувство, словно вдруг обнаружилась потайная комната в давно привычном доме. А ты вообще-то когда-нибудь знала этот город?
Ты стоишь на стальной платформе, под ногами — мощенная белой галькой дорожка, мерцая в лунном свете, сбегает в долину, поросшую темными елями. Слышится торопливое журчание, и где-то на краю зрения, наполовину скрытый ветвями, чуть видится красный с белым мостик, плавно изогнувшийся над ручьем. Сверчки и редкие цикады бормочут песни. В иссиня-черном небе, среди звезд и блуждающих облаков с млечной подкладкой, хлопают крыльями ночные птицы, попискивают летучие мыши.
Этот заповедник, эта полоса дикой природы шириной в пятьдесят метров справа и слева зажата небоскребами, но тянется вперед до самого горизонта, а значит, прямо к морю.
Тебя изумляет густой запах еловой хвои, как и сам воздух — чистый, свежий. Луна, не замутненная чумными желтыми выбросами, ярко сияет над головой, окрашивая серебром колючие лапы деревьев и целый лес.
Но несмотря на разлитый повсюду мир, в голосе цикад сквозит безнадежность, и ты внезапно чувствуешь себя уязвимой, открытой опасностям. Хотя Сальвадора не видно, он может наблюдать из укрытия, и что, если на платформу явится кто-нибудь еще?
Ты отправляешься вниз по дорожке, поначалу неуверенно подбирая блестящие белые камешки. Очень скоро тропа ныряет в гущу елей, и небо еле проглядывает сквозь ветви. Вот что такое иллюзия, мелькает в твоей голове, а тупиковая стена должна быть реальностью, а ты просто грезишь, грезишь, грезишь.
— И как это все можно было упрятать? Нет, правда? — Ты так потрясена, что думаешь вслух.
Трудно представить, какой ценой был создан голографический щит, какого изощренного умения потребовал. (Тут же возник и второй вопрос, на который ты не желала бы получить ответ: почему сюда так легко было попасть?)
Во время работы над самыми разными программистскими проектами через твои руки прошла тысяча планов и карт города, и хоть бы раз тебе пришло в голову, что чего-то не хватает, хоть бы раз подумать: «Вот
Но хуже всего — это место очень красиво, настолько, что остается лишь раствориться в его правильности. Нежно шелестя в еловых кронах, ветер доносит морской аромат, к которому примешивается мятная свежесть опавшей хвои. Так вот где должны были прятаться хитрые звери из района Толстого, покидая сотни секретных убежищ, чтобы подлунными лучами прогуляться к морю по белой галечной дорожке.
За спиной хрустят, перекатываясь, камешки. Ты замираешь, уходишь с тропы и, спрятавшись под елью, достаешь пистолет.
Шум нарастает, и вскоре, озаренные лунным светом, отмытые от заразы и грязи, появляются две темные фигуры. У первого незнакомца извилистый длинный нос — это, должно быть, ганеша. Второй, повыше и тоньше, похожий на горностая, — наверняка еще один сурикат. Пара проходит мимо, давясь смехом, обмениваясь веселыми посвистами, пощелкиваниями, повизгиваниями. Получается, между собой эти существа не разговаривают по-человечьи. А зачем?
Луна окутала их тела голубовато-зеленым свечением. Запах шерсти усилился.
Пропустив собеседников, ты украдкой выбираешься из укрытия и следуешь за ними, чувствуя себя такой незащищенной… Спустя время деревья начинают редеть, их сменяет диковинный частый кустарник, а потом узловатые корни, ползущие по солончаковой почве, вязкой, почти как настоящая грязь. Дорожка из белой гальки заводит в настоящую топь — узкую полосу, окаймляющую ручей, который бежит под мостом. Из топи смотрит миллион глаз на тонких стебельках: тысячи манящих крабов щелкают клешнями, наблюдая за твоими шагами. На панцирях играют призрачные блики.
Идешь по мосту. Вода внизу темно-синяя, ни следа химикатов — похоже, постарался очень мощный фильтр, — и сквозь нее серебристо поблескивают невиданные трехглазые рыбки; все в чешуе, точно средневековые воины в кольчугах, они что-то бормочут и по-стариковски выпячивают губы, а в их безостановочной суете читается ледяная разумность.
За мостом ели снова обступают дорожку. В воздухе так разит сурикатом, что тебя безудержно тянет чихнуть. Между косматыми кронами мерцает какое-то сияние, не от луны, и ты идешь за ним. Каждый шаг заводит все глубже в какую-то странную сказку. Загадочный свет, одновременно яркий и рассеянный, умирающий, обрисовывает ветви точеным рельефом, покрывает землю разгорающимися золотистыми отблесками. Вскоре уже приходится огибать их, обходить стороной, подбираясь ближе, только если подвернется укрытие — раскидистый куст или очень толстое дерево. До слуха долетает смех, щебет разговоров и время от времени — душераздирающий звериный вопль. Вокруг живым туманом клубится, прожигая воздух, мелкая мошкара.
Наконец ты замечаешь какое-то движение, начинаешь различать голоса, хотя и не понимаешь язык. Потом, прячась под сенью ветки — чересчур короткой и растрепанной! — вообще ползешь вперед и замираешь в двух шагах от большого просвета, который должен раскрыть все тайны.
Гудят усталые руки, земля царапает подбородок. Подставив лицо ветру, ты видишь сквозь путаницу еловых лап озаренное фонарями, весьма взбудораженное собрание сурикатов и ганешей; оживленно жестикулируют лапы, качаются змеями хоботы, потоками льются щелчки, свист и чириканье — тоже, если судить по голосам, полные возбуждения. Несколько юных особей с довольным видом перебирают друг другу шерстку или шаловливо носятся по опушке. Это на первом плане, а в глубине играет голографический фильм, который смотрит облитая дрожащим светом группа все тех же сурикатов и ганешей. Поискав глазами Сальвадора, ты медленно переводишь взгляд на голоэкран. Поначалу перед глазами бежит поток изображений — попадаются даже черно-белые — из допотопных плоских массмедиа вроде кино или фотографии в сопровождении звуков, обозначающих каждый раз одно и то же: неописуемую боль, неописуемые страдания… Вот человек на фоне ярмарочной площади достает большой изогнутый нож и свежует живую собаку — проворными точными движениями снимает шкуру. Жертва громко визжит, а потом, оставшись голой, словно едва появилась на свет, судорожно дышит, зажмурив глаза, — розовая, уязвимая, до смерти перепуганная; человек принимается за нового пса, а первый (его показывают невыносимо крупным планом) попадает в подставленную сумку покупателя, точно фунт риса… А вот щенки, повешенные на телефонных столбах… карликовые песчанки варятся заживо в котелках… мышей заливают воском ради выставки Живого Искусства… виды свалок за городскими стенами, где беспрестанно страдают животные, задыхаясь и кашляя от химикатов и ядовитых газов… люди-мучители втыкают управляющие элементы в головы сурикатов и вынуждают их терзать Друг друга…
На это нельзя, невозможно долго смотреть. Слишком ужасно… Но ты возвращаешься глазами к экрану и видишь уже не зверей, а людей — обезображенных, искалеченных, сожженных, зарезанных, задушенных газом… Как ни удивительно, сурикаты реагируют на увиденное с явным отвращением — потрясенно отворачиваются, как и ты, прикрывают глаза детенышам, как нормальные заботливые родители…
Тебя пробирает озноб. Что же они теперь думают о роде, из-за которого мир докатился до подобного тупика? Существа переговариваются, размахивают лапами… Внезапно тебя захлестывает паника, никак не связанная со страхом обнаружения. Ужас пенится прямо в крови, ладони становятся липкими, дыхание перехватывает, но ты как-то справляешься с этим и отползаешь сквозь низкую поросль, покуда свет за спиной не превращается в слабые отблески среди мрачной зелени, а под ногами не разворачивается лентой дорожка из белой гальки.
Тут уже страх одолевает тебя по-настоящему, хватает за горло, отнимает ноги — и ты бросаешься наутек, не разбирая пути, прикусив язык, чтобы не кричать, не заметив, как чуть не подвернулась лодыжка
