Подземный Венисс

заставляет себя удержать равновесие, и ты разбираешь его слова, несмотря на жуткое заикание:

— Й-й-я т-т-тебе р-р-расскажу п-п-про г-г-город.

— Ладно.

Ты приникаешь к нему, хотя руки брата (это уже было!), дрожа, будто не слушаясь воли (расслабься, ты уже знаешь, чем кончится), ищут твое горло.

Мелькает воспоминание — столь эфемерное, что и растаять должно стремительно, без усилия. Пальцы сдавливают шею, квартира тонет в тумане, и ты — всего лишь свет, замедливший в тени, отражающий сам себя, тоскующий сам по себе. Вся память сливается здесь воедино, и пусть нельзя сказать, что ты покойна, не жаждешь почувствовать вновь аромат химикатов в районе Канала, или касание любимого, или стук своего сердца, но и не то чтобы тебе хватило времени на сожаления, на мольбы, на покаяние, осталась одна только мысль: как много еще хотелось успеть! Агония атомов, разверстая пропасть, и вот уже ты нисходишь в бездну, несомая чужими руками, сияние заливает душу, течет насквозь… Сияние.

Ты мучительно вспоминаешь, какого цвета бывают розы весной.

Часть III ШАДРАХ

Между состраданьем и доблестью сердце ее было компасом, знающим, где и когда наскочу я на риф.

«Джайент Сэнд»

Глава 1

Шадрах любил ее живой — тем более дольше, сильнее любил он ее, когда считал мертвой.

— Розы здесь пышные, это из-за шмелей, которых мне сделал Квин. Знаете, он такой предупредительный, так балует меня…

Еще один изумительный день в идеальном поместье Леди Эллингтон. Это целый район: пять сотен акров лесов и садов, имелась даже собственная полиция, чтобы отгонять оборванцев свободного рынка, которые вечно толпились у витиевато украшенных ворот.

Стены псевдозамка Леди Эллингтон были построены из поддельного мрамора, ваза на полке над окном — из тончайшего прозрачного пластик-полимера, да и сама хозяйка смотрелась как-то… фальшиво. Она взяла себе имя Леди — не то в напоминание, не то, как показалось Шадраху, в насмешку над неким давно исчезнувшим видом аристократии. Левое ухо этой дамы отливало безупречной белизной, тогда как правое напоминало чернослив. Левая кисть была гибкой, живой, без единой морщинки, правда, ровно до кисти — опухшей и бесцветной, а с другой руки свисала уродливая птичья клешня.

Между большим и указательным пальцами великолепной новой ладони Шадрах заметил знакомый изъян — красноватую родинку в форме розы. Мужчина уставился на нее не мигая.

— …большое спасибо, что заглянули в гости, — болтала Леди Эллингтон. — В последнее время у меня так редко бывают… — и бла, бла, бла.

Не отрываясь от родинки, Шадрах быстро смекнул: Квин подослал его сюда нарочно, именно для того чтобы он увидел этот знак, такой прекрасный и знакомый. Мужчина продолжал кивать и отвечать на вопросы о Квине, о сурикатах, а горло сжимало холодное и горькое отчаяние. Потом Шадрах уставился на левый глаз Леди Эллингтон — тоже замену, синего цвета, синего, как у нее. Такого, каким он мечтал увидеть море, прижимаясь к стене Канала.

Интересно, сохранил ли глаз хотя бы тень воспоминания о бывшей владелице? Если, конечно, мужчина и вправду смотрел в окно души своей любимой. Любимой, которую растерзали на части.

Подступили слезы, и он их не стал удерживать — пусть себе текут по лицу. Между тем на крепко сжатых губах продолжала лежать печать любезности. Шадрах кивал Леди Эллингтон и учтиво улыбался.

До тех пор, пока даже ей стало невмоготу закрывать свой собственный синий глаз на то, что творилось со слушателем, и она умолкла — возможно, в самый первый раз.

Единственным звуком в белом, пористом, ненатуральном особняке осталось быстрое кап-кап: это слезы падали на край оловянной чашки в руках Шадраха. Владелица имения нипочем не разгадала бы выражения на лице гостя, этой раздиравшей сердце смеси из любви и ненависти во взгляде, что насквозь прожигал ее, устремляясь прямо к Николь.

Впрочем, Шадрах понимал: Леди знала достаточно, чтобы сейчас затихнуть, — знала, что видит мужчину, пережившего глубочайшее потрясение. И все же где ей постичь, каких усилий стоило ему не раздавить проклятый череп голыми руками, лишь бы только с нежностью вырвать из треснувшей орбиты око возлюбленной.

По пути в преисподнюю Шадрах заглянул к себе, на разветвленный уровень поблизости от каналов, с автоматическими дверями, которые, казалось, пропускали его все с большей неохотой. Дома он первым делом отыскал официальный знак отличия — серебряную бляху с изображением сливающихся силуэтов человека и зверя, что разрешала доступ в любые районы, подвластные Квину.

С бляхой в руке, пошарив под заправленной без морщинок постелью, мужчина нащупал оружие. Не будучи сторонником насилия, он все-таки любил свой пистолет — за то же, за что с детских лет не выносил горных машин. За изящную функциональную силу в его гладких, обтекаемых чертах. Рукоять ложилась в ладонь без малейшего неудобства или стеснения. Лазерный пистолет — немного устаревшая модель — был куплен уже подержанным, когда отливавшая золотом металлическая поверхность приобрела цвет медного купороса и блестела на свету лишь под определенным углом. Оружие знало годы верной службы, и новый хозяин, которому оно попало в руки, полюбил его еще больше за это прошлое, за историю, единственными свидетельствами которой были точность прицела, еле заметные царапины на стволе да потертый цвет. Шадрах, еще никогда ни в кого не стрелявший, спрятал пистолет за пояс.

Затем отправился в тесную ванную комнату и сунул голову под ледяную воду, покуда не запылало лицо. И со всей мочи забарабанил по стене кулаками, давая себе передышку только тогда, когда желанная ноющая боль заглушала стыд, вину и другую, более глубокую муку.

Снова на улице, где воздух перемешан с пеплом, укрывшись под длинным черным плащом, он ринулся вперед, не разбирая встречного движения, расталкивая пешеходов, перебегая перед машинами на воздушных подушках. Любого, кто пытался встать на пути, всей мощью окатывал его ужасный взгляд.

Скоро Шадрах завернул в тупиковый проулок, решительно прошагал мимо голограммы, мимо внезапно вспыхнувшей вывески «Шанхайский цирк Квина», приложил руку к дверям, и те мгновенно распахнулись, реагируя на серебряную бляху.

Внутри тускло мерцали голубоватые вспомогательные огни, и звери дремали, свернувшись в своих аквариумах, отчего их перемешанное зловоние не так било в нос. Дистанционная версия Квина, обмякнув, лежала на стойке, как на коленях, словно пыталась заглянуть через край на застывшие скорбные лица человечков-орангутангов. Искрящиеся пылинки медленно оседали на пол. Уснул. Умер. Отдыхает. Ни одного потенциального клиента не явилось сегодня на представление. Пурпурные пауки свисали с простертых рук и покачивались в оковах собственной паутины.

Шадрах растерзал Квина в кровавые клочья. Вдребезги расколотил стеклянные контейнеры. Переломал зверям конечности, впиваясь им в бока окровавленными зубами.

Он хотел это сделать. И долго-долго вглядывался в медленно качающихся пауков, сжав кулаки.