кораблем.
О, пути сердца! О, скованные уста! Все дожди, все ливни исхлестали спину нищенки, ее лицо покрыто язвами, и в животе киснут хлебные корки, которые она подобрала возле свинарника. Могла ли она не распрямиться пред этой кающейся грешницей? Могла ли не грозить ей палкой и не поносить последними словами?
«Ты, девка, — сказала она, размахивая сумой, — ты, полюбовница катовых подручных, иди, поспеши за благословением!» Принялась она вопить и вопила, как фурия, Маркета закрыла лицо руками и, спотыкаясь на каждом шагу, направилась в Оборжиште. Нищенка и ее брань преследовали Маркету по пятам.
Достопочтенные господа мои, вам не по душе эта сцена? Увы! Это был первый случай, когда несчастная побирушка повстречала барышню, которая оказалась в положении более унизительном и скверном, чем само нищенство. Где-то в глубине нашего сознания дремлет колдовская жажда справедливости, и она часто ведет нас к суду неправому. Так пусть себе кричит, пусть выговорится! Оставьте без внимания маленькую кривду, указующую на великие беззакония!
Маркета идет и плачет. Оборжиште уж рядом, а побирушка все не отстает и не умолкает. Вот и родительский дом! Как же так, неужто это — дом? Я вижу лишь пепелище. Я вижу дело рук Козлика, душегуба, в ком вы, Маркета, не чаете души.
Случилось так, что в тот день все Лазаровы были дома. Стояла ранняя весна, пришла пора подумать о восстановлении родного гнезда. Выкуп королю был заплачен. Утвердился мир, вот Лазаровы работники и возили бревна из леса. Кое-кто из дворни обтесывал камень, а некоторые копали землю. Лазар стоит среди них. Если бы Маркета возвращалась одна, она бы дождалась сумерек и поздним вечером стала на порожке, поджидая, не заметит ли кто из братьев, но крик злолайной бабищи гонит ее, как собачий лай гонит лань.
Люди прекращают работу и смотрят, кто же это идет к ним? Ах, стариковские глаза зорки! Лазар увидел Маркету издали и узнал ее.
Сердит ли он? Примет ли дочь? Смирился ли?
Уже звучит имя Маркеты, люди побросали работу и помчались к воротам; из дому выскакивают служанки, а Лазар отворачивается. Не хочет он видеть свою дочь. Запирается в горнице, очаг которой наполовину разрушен, и велит всем молчать.
«Тихо! — говорит он челяди и своим сыновьям. — Тихо, ведь воротился не тот, перед кем двери запирают на засов, но и не тот, к кому я мог бы выслать людей навстречу. Тихо! Пусть эта женщина делает что пожелает».
Руки служанок опускаются, а кое-кто из них утирает слезы. Бросившиеся навстречу Маркете не знают теперь, как быть.
Ах, возвращения блудных сыновей, ах, возвращения дочек! Маркета падает на колени. Видна ее рваная обувь и платье, покрытое грязью. Приклони слух, Лазар, К слезной мольбе своей дочери! О, если бы ты услышал ее! Если бы кивнул согласно головою! Но не случилось ничего подобного. Не вышел Лазар к дочери.
У Маркеты — трое братьев, и у этих братьев — тоже есть жены и детки. Ну как, возродится ли их приязнь? Позволят ли они меньшим обнять свою приятельницу?
Отнюдь. Двор пуст, никто Маркету не замечает, никто к ней не подошел, и детишки стоят в нерешительности, видя лицо, совсем непохожее на счастливое лицо прежней тетушки. Если бы у несчастной жива была мать, та, конечно, поговорила бы с ней, и даже если бы были это слова, со слезами смешанные, Маркета слушала бы их с отрадою, ибо и укоризна бывает покрыта инеем нежности.
Первую ночь провела Маркета в каморке, там, где устраиваются на ночлег грязные побродяжки. Она не спала, молилась, но из венца, которым любовь увенчала ее главу, не выпал ни единый камешек. Маркета любила Миколаша, и любовь ее, несомненно, была угодна богу. Не дал он ослабеть этому чувству и укрепил его.
Под утро она задремала, и снилось ей, будто опять она в лесу, у разбойников. Спит с Миколашем и чувствует его объятья, ах, его объятья, которые потрясают сознание и заставляют наши мысли опадать, как опадают плоды с деревьев.
Она была проклята!
Не вселился ли в нее дьявол? Ах нет, просто вы привыкли определять вещи чересчур сурово и удваиваете строгость, коли речь заходит о девушке, вернувшейся в отчий дом. По мнению разумных людей, Маркета вправе думать о милом. Пусть себе думает или — еще того лучше — пусть возвращается к нему! Право, господу богу вовсе не нужны плаксы, что, укрывшись своими покрывалами, бормочут молитвы и неспособны произвести на свет живого существа. Вы говорите, что этот брак — насмешка над отцом, насмешка над людьми, насмешка над господом богом, ведь невеста сделала свой выбор много раньше, чем встретилась с Миколашем?
Я хотел бы возразить вам, что по сравнению с фактами обеты не столь же существенная вещь. Маркета такова, какой она стала, примите ее как она есть.
Да как же нам принять ее, если она сама себя осуждает, называя бесстыдницей и сукой?
Говорят, что жизнь враждебно относится к тем, кто отвергает ее. Маркета из числа этих обделенных, Маркета — самая обездоленная из них, потому что нет у нее сил принять эту жизнь и нет сил ей сопротивляться. Страх и любовь сражаются в ее душе. Любовь и ужас терзают ее, швыряют и бьют, как океан бьет в прибрежные скалы. Маркета умрет. Маркету сожгла преисподняя.
Минуло два дня гнева и небрежения, с которыми ничто не сравнится, и в конце концов одна из служанок принесла Маркете платье и позвала ее к Лазару. Бедняжка лелеет надежду и вдруг пугается снова — что же теперь услышит она? Может, Миколаш пришел за ней в Оборжиште? Может, с ним приключилась беда?
Она стоит ни жива ни мертва, и кровь прихлынула к ее голове. Слышен Маркете шум гибельной быстрины.
«Маркета, — говорит Лазар, — я позвал тебя, чтобы спросить, какое ты примешь покаяние? Чего ты достойна, Маркета?» Доченька молчит, а после минутного молчания отвечает сдавленным голосом:
«Ты держишь ключ от всех наказаний. Прикажи, что сочтешь нужным».
«Шестикрылый серафим, у которого шесть рук и в каждой — меч, имеет доступ к твоей душе, и он будет наносить ей удары, пока не убьет совсем. Ежели ты останешься в моем доме — дом сгорит. Если примешься сторожить поля — урожай сгниет на корню. Коли возьмешься пасти стадо — стельные коровы скинут, и не прибудет у меня телятушек. Над тобой тяготеет проклятье, ибо ты нарушила обет, который дал твой отец. Ты нарушила обет, данный богу. Богу, несчастная! У меня не хватает духу смотреть, как ты гибнешь, обращаясь в трут и гной. Иди прочь с глаз моих! Я не допущу, чтоб ты была в моем доме служанкой, которая носит пойло свиньям. Забирай свое паскудное тело и уноси его из дому, как уносят мертвого. Чего же ты еще стоишь, чего не уходишь? Твое лицо — лицо мертвеца, и раскаяние, которое ты на себя напускаешь, отягчает мой гнев и длань моего гнева. Убирайся, распутница! Повелеваю тебе добраться до монастыря, который ты опозорила. Упади на его решетки: и кричи, рассказывай о своей измене и моли, чтобы заперли тебя в темницу». Маркета слушает, а в соседней горнице слушают ее друзья. Детишки малые всовывают головенки в комнату упреков и оправданий, приподнимая полотно, что висит в проеме двери.
Да, все, что было сделано из дерева, все здесь сгорело дотла. Все перебито, дождь хлещет прямо в дом, а мы должны укрывать полюбовницу поджигателя? Полюбовницу разбойника, превратившего Оборжиште в пустыню, отправившего на тот свет пятерых наших парней? Так ей и надо! Пусть уходит, пусть отправляется стоять под виселицей своих голубчиков!
Это ведь сестра ваших супругов, сударыни! Это Маркета, самая младшая из детей Лазара, та самая, которую вы звали, чтоб она читала вам и пела песни!
Вы, ворюги, злодеи, честное слово, нечего вам задаваться перед этой грешницей. Вы, пересмешники, вы, благочестивые карманники, вы, нетель преступности, вы, плуты, вы, дурашливые комедианты, грозящие мечом и дрожащие удара, вы, цыплячьи души, что набрасываетесь на бедного странника, а перед войском хнычете и распускаете нюни. И вы смеете судить разбойников и их возлюбленных? Всего-навсего? Не больше и не меньше? Уходи, Маркета! Выше голову, выше! Иди, как ходит та, что знает цену своему
