звук охотничьего рога, раздающегося где-то в горах и лесах то ближе, то дальше, второй лесничий, вступая, ведет самый мотив, самый рассказ, и тогда Кантор, с безразличным видом, будто это не он, дает фон – голос кукушки. Мастера!
А за окном уже погасло небо, и окошко зашторено, и, темнея, стоят хмурые Шумавские леса, и граница рядом.
Приветствуемые всеми, появляются Врбецкие и садятся с краешка.
Кантор запевает озорную песню, где изредка – видимо, для колорита – встречаются непечатные русские слова, и хотя и Марушке, и жене майора известно это и они машут на Кантора руками, это известно все же чисто теоретически, это другой язык, и поэтому песня не коробит их.
– Ох, баловник ты, Кантор, – говорит Николай Иванович.
Старик Коблер приносит черный кофе.
Вдруг мы вздрагиваем – Кантор звонко заводит: «Командир, герой-герой Чапаев, был всегда он впереди», и второй, плечистый лесничий, который называется Махалька, мощно подхватывает, и все поддерживают запевалу, и мы, конечно, тоже, а сидящий напротив пограничник в сером костюме свистит, заложив четыре пальца в рот. Мне давно уже нравится, как он поет – серьезно, самозабвенно, в полный голос, как поют и у нас за столом – в праздник, на свадьбах, целиком отдаваясь песне.
гремит в трактире.
Ян кричит мне в ухо, что у немцев на границе, наверно, объявлена тревога. Старик Коблер снова приносит пиво и, улыбаясь, слушает песню.
Потом – тоже все – поют «Катюшу». Никто, кроме Яна, здесь не знает русского, но песни эти поют все – слово в слово. Для одних сидящих за столом – это песни их юности, для иных – даже детства. Они ворвались в их жизнь с востока тогда, в сорок пятом, они пришли на броне наших танков, они запомнились навек в хриплом исполнении ротных запевал.
Старик Коблер снова приносит сливовицу. Закуски никакой – не принято. Николай Иванович встает и провозглашает тост за хозяев, за нашу следующую встречу в Москве, за нашу дружбу. Старик Коблер снова приносит кофе.
Ко мне подходит плечистый лесничий Махалька, мы пытаемся объясниться, ничего не получается, пока не приходит на помощь Ян.
Махалька говорит о лесах, о резонансной древесине (хвойное дерево – ель? Кедр? Лиственница? Нет, нет, как это по-русски? Пихта? Во-во, пихта!). Он говорит о том, как он любит лес, нет, нет, Ян, он говорит это не потому, что выпил. Он говорит, что мечтает поехать в Сибирь, пожить там, посмотреть это чудо – сибирскую тайгу, но вряд ли пошлют в командировку, он думает дождаться, пока выйдет на пенсию, и тогда поехать на несколько лет. И я говорю о сибирской тайге, где я бывал в самой глуши, далеко от дорог, на вертолете спускался к кромке лесного пожара.
Старик Коблер приносит сливовицу – это от него, он сам желает угостить всех. Пьют за него, за его дочерей, я вижу, как он оживленно разговаривает с Николаем Ивановичем, и они ничего не понимают, но Ян уже спешит к ним. Занятые друг другом, сидят рядышком Врбецкие. А ко мне подходит тот пограничник в сером костюме и говорит о чем-то, а я говорю ему свое, и тут рядом с нами появляется Йозеф. Он такой же чистый, свежий и трезвый, как был утром, в Праге.
– Капитан Мазанец, – объясняет Йозеф, – говорит, что, когда он маленький был, в сорок пятом, у них в доме жили трое русских: офицер и два солдата. Очень хорошие люди. Его отец, он старый рабочий, он мечтает их найти и писать письма.
Мазанец говорит так же, как поет, серьезно, не отвлекаясь.
Хорошо бы, чтобы нашли друг друга все, кто хотят и еще надеются друг друга найти, и даже те, кто уже потерял надежду.
Старик Коблер приносит кофе, и теперь уже наш степенный Йозеф заказывает сливовицу, теперь он хочет угостить всех.
– Наверно, он выиграл в преферансе, – говорит Ян и кричит нам с Николаем Ивановичем: – Вы теперь настоящие шумавские волки.
Потом старик Коблер уводит Николая Ивановича показать, как он работает за стойкой, а ко мне подходит Кантор, он улыбается, волнистые волосы падают ему на лоб. После нескольких попыток мы убеждаемся, что не сможем поговорить, и, обняв друг друга за плечи, смеемся. Мне удается понять только, что Кантор работает здесь девятнадцать лет и уезжать не хочет. И я видел таких же ребят у нас в тайге, наших лесников и летнабов, и парашютистов-пожарных, далеко к северу от великой магистрали, в приленской тайге. Эти люди живут в глуши, где нет театров и институтов, где нет всей могучей и разнообразной современной цивилизации. Здесь главное для них – работа. И главное развлечение, отдых – это тоже работа, любовь к природе, к хмурым шумавским лесам, к чудесной резонансной древесине, которая звучит потом где-то в концертных залах, далеко отсюда, через много лет. Здесь нельзя не любить своего дела, иначе нельзя жить, потому что нет никакой замены, которая может быть и бывает у людей в городе. Здесь работа – цель и смысл жизни.
Уходим мы в третьем часу. С востока уже светлеет небо и выделяются на его фоне черные, жесткие силуэты елей.
Спим мы с Николаем Ивановичем в гостиной на широком диване, под двумя перинами. Ян и Йозеф – наверху, на сене.
Утро синее, ясное, как тогда в Праге. Мы «реставрируемся» домашним яблочным вином и выходим. Снаружи холодно, изморось лежит на траве, на заборах, на нашей «Татре».
Застава (ее называют – рота) живет своей бессонной, беспрерывной жизнью. Нас встречает замполит – капитан Мазанец, тот вчерашний пограничник в сером костюме (сейчас на нем, разумеется, форма), который пел так серьезно и самозабвенно. Мы осматриваем красный уголок, спальню. Есть телевизор, а вот радио – нет, зачем? – у каждого солдата свой транзистор. Потом проводник показывает нам работу служебной собаки. Она, выпущенная за «нарушителем», нагоняет его, вцепляется в правую руку и не отпускает, пока не подоспеет проводник. Правая рука «нарушителя» замотана ватником. Он старается вырваться, но собака упирается лапами в землю и держит крепко. Остальные собаки поднимают лай в своих загонах.
– Немцы, наверно, смотрят с границы, что случилось, кто приехал, кому собак показывают, – говорит Ян.
