я поверил, а на самом деле он считал меня кретином. Всем наплевать, будешь ты жить или подохнешь, вот как он мне вчера сказал.
— Losa sreca, Кромс. Не повезло. Он решил перевоплотиться в Арнольда Паоле.
— Он не перевоплощался. Он действительно потомок этого самого Паоле. Так он мне сказал в машине, когда вез меня в Гарш. И видно было, что он не шутит.
— Знаю. По отцовской линии он Паоле, прямой и явный потомок Арнольда. Я хочу сказать, он такой же псих, как его предок, который жрал кладбищенскую землю, чтобы защитить себя от Петера Плогойовица. Что еще он тебе сказал?
— Что мне придется умереть, но своей смертью я помогу его делу, искоренению рода проклятых, а это прекрасная смерть для такого никчемного типа, как я. Он объяснил, что одна преступная семья на протяжении трехсот лет терзала его семью и он должен был положить этому конец. Сказал, что родился с двумя зубами, это симптом болезни, которой он страдает по чужой вине. Но были моменты, когда я переставал его понимать. Он говорил слишком быстро, я боялся, что машина съедет с дороги.
Кромс сделал паузу и допил остывший кофе.
— Он говорил о своей матери. Она отказалась от него, потому что он был Паоле, она поняла это сразу после его рождения, когда увидела зубы. Стала кричать, что это «зубастик», и оставила младенца в больнице, «как избавляются от какой-нибудь мерзкой твари». При этих словах он заплакал, заплакал по- настоящему. Я видел это в зеркале заднего вида. Но он не держал зла на мать. Он сказал: «А что делать женщине, если она родила чудовище? Чудовище нельзя считать за ребенка». Тогда я подумал, что он размяк, что он отпустит меня, и стал умолять его об этом. Но он опять начал орать, а машина поехала зигзагами. Черт, мне было так страшно. Потом он стал рассказывать дальше о своей горькой судьбе чудовища.
— Его усыновили супруги Жослен?
— Да. Но когда ему было девять лет, он залез в ящик отцовского письменного стола и нашел целую папку документов, где речь шла о нем. Так он узнал, что он им не родной сын, узнал, что мать его бросила, и по какой причине. Он был Паоле, из рода проклятых вампиров. Так он сказал. Через год родители уже не могли с ним справиться. Он ломал все, что попадалось под руку, замазывал стены дерьмом. Он рассказал об этом не стесняясь, как еще одном доказательстве того, что он проклятый. Однажды, в ноябре, родители отвезли его в больницу на обследование. И сказали, что будут приезжать к нему, но ни разу не приехали.
— То есть его бросили во второй раз. Вся жизнь насмарку, — сказал Адамберг.
— Это вроде как плог, верно?
— Если хочешь, да.
— Потом он женился на одной женщине, «уродке, но очень положительной», и начал отрезать ступни у тех, кто представлял для него угрозу. У людей, которые родились с зубом во рту. Первое время он выбирал их почти случайно, он это сам признает. «У меня еще не было опыта, возможно, я отрезал ноги и нескольким безобидным существам, пусть они простят меня. Но я не причинил им зла, ведь они были уже мертвые». И очень скоро от него ушла жена. Бессердечный, гадкий человек, так он о ней отозвался.
— Тут он прав.
— Когда он дошел до этого места, мы уже подъехали к дому, больше не нужно было следить за дорогой. Ему стало хуже, он не мог нормально разговаривать. Иногда переходил на шепот, и я его почти не слышал, иногда ревел во всю глотку. Он всадил мне в руку нож. И описал генеалогическое древо Плогоявиков — правильно я их называю?
— Плогойовицев.
У Кромса, как и у Адамберга, была плохая память на фамилии. Адамбергу вдруг показалось, что он знает все об этом парне.
— Ага, — произнес Кромс, и его густые прямые брови сдвинулись в одну сплошную черту: точно так же хмурился отец Адамберга, приглядывая за похлебкой на плите. — Он говорил о своих «нечеловеческих страданиях», сказал, что никого не убивал, потому что это были не люди, а чудовища, вылезавшие из-под земли и губившие людей. Я слушал его урывками, мне было больно и страшно. Еще он говорил, что он великий врач, и это его работа — исцелять раны, избавлять мир от «зловещей угрозы».
Адамберг достал сигарету из пачки Кромса.
— Откуда ты узнал мой телефон?
— Подсмотрел в мобильнике дяди Луи, когда он еще работал с тобой.
— Собирался им воспользоваться?
— Нет. Но я решил, это неправильно, что у дяди Луи есть твой телефон, а у меня нет.
— Как тебе удалось набрать номер? Ты держал мобильник в кармане?
— Я не набирал. Он у меня был записан под цифрой девять. Самым последним.
— Для начала неплохо, — сказал Адамберг.
XLVIII
Эмиль вошел в помещение Конторы, опираясь на костыль. На входе он поцапался с бригадиром Гардоном, который не мог понять, что нужно этому человеку и при чем тут собака. Данглар явился на работу горделивой походкой, в светлом костюме: этот факт вызвал комментарии, однако обсуждался далеко не так бурно, как арест Поля де Жослена, потомка Арнольда Паоле, чья жизнь была загублена вампирами из рода Плогойовица.
Ретанкур, возглавлявшая партию строгих материалистов, с самого утра выдерживала нападки умеренных. Эти любители витать в облаках упрекали ее в том, что она еще с воскресенья неоправданно сузила рамки расследования, исключив версию о вампирах. Хотя Меркаде говорил ей тогда: у людей в голове может быть что угодно. «А в животе у людей бывают шкафы», — подумал Данглар. Положение осложняла невнятная позиция Керноркяна и Фруасси, которые уже готовы были поверить в существование вампиров. Их смущало, что тела мертвецов не подверглись разложению: как объяснить этот факт, неоднократно подтвержденный очевидцами и зафиксированный в исторических источниках? Под крышей парижской Конторы в миниатюрном масштабе, но с не меньшим ожесточением повторился спор, раздиравший Западную Европу во втором десятилетии XVIII века. Как показала дискуссия, за прошедшие триста лет ясности в этом вопросе не прибавилось.
Полицейских озадачивало все то же: показания перепуганных людей, которые находили в гробах мертвые тела «цветущего вида, не тронутые тлением», источавшие кровь из всех отверстий, покрытые новой, упругой кожей — сброшенная старая кожа и старые ногти лежали на дне могилы. Но у Данглара с его необъятными познаниями нашлись ответы на все загадки. Он знал, почему тела в могилах не истлевают (оказывается, это бывает не столь уж редко), и даже мог объяснить такие непостижимые явления, как крик вампира, пронзенного осиновым колом, и вздохи жевак. Коллеги уселись вокруг него, ловили каждое его слово: в развитии дискуссии наступил напряженный момент, когда наука должна была одержать очередную, пусть и не окончательную, победу над мракобесием. Данглар начал говорить о газах, которые выделяются в процессе тления и, если в могильной земле присутствуют определенные химические вещества, иногда не выходят наружу, а скапливаются внутри трупа, надувая его, как мяч, натягивая кожу, — но эту речь прервал грохот перевернутой миски, донесшийся с верхнего этажа, а затем вниз по лестнице вихрем пронесся Купидон, направляясь к посту дежурного и не обращая ни малейшего внимания на препятствия. Однако он приветственно тявкнул, когда поравнялся с ксероксом, на котором, свесив передние лапы, возлежал Пушок.
— Здесь мы видим, — произнес Данглар, провожая взглядом ошалевшего от радости пса, — здесь мы видим нечто, равно удаленное от знания и от суеверия. Это любовь в чистом виде, безудержная, нерассуждающая. У людей она встречается крайне редко и сопряжена с большими опасностями. И все же Купидон не забыл о хороших манерах, он попрощался с Пушком, выразив ему свое восхищение, а также сожаление по поводу предстоящей разлуки.
Пес вскарабкался на Эмиля, распластался у него на груди, пыхтел, лизал ему лицо, царапал когтями
