Теперь Люсьен засовывал какие-то свертки обратно в свою сумку.
– Вот пять стопок, – повысил голос Марк, – скрепки на которых недавно передвигали.
Марк взял три из них, а Люсьен две. Некоторое время они быстро и молча читали. Статьи были длинными.
– Ты говорил, что статьи хвалебные? – сказал Люсьен. – Вот эта точно совсем не льстит Софии.
– Эта тоже, – откликнулся Марк. – Больно бьет. Софии наверняка не понравилось. И старику Симеонидису. Он пометил на полях: «жалкий дурак». Кто же этот жалкий дурак?
Марк поискал подпись.
– Люсьен, – сказал он, – этого «жалкого дурака» критика зовут Даниэль Домпьер. Тебе это о чем-нибудь говорит?
Люсьен взял у Марка статью.
– Значит, наш убитый, – сказал он, – его родственник? Племенник, кузен, сын? От него он и слышал об этой опере?
– Похоже на то. Уже горячее. Как зовут твоего критика, который разносит Софию в пух и прах?
– Рене де Фремонвиль. Не слышал о таком. Хотя я ничего не смыслю в музыке. Погоди, тут кое-что занятное.
Люсьен с изменившимся лицом снова принялся за чтение. У Марка появилась надежда.
– Ну? – сказал Марк.
– Успокойся, тут нет никакой связи с Софией. Это обратная сторона вырезки. Здесь начало другой статьи, тоже Фремонвиля, о какой-то театральной пьесе: провальная, поверхностная и неряшливая постановка о внутренней жизни одного парня в окопах в семнадцатом году. Почти двухчасовой монолог, нудный, как, похоже, и все остальное в этом спектакле. К несчастью, недостает окончания статьи.
– Дерьмо, ты опять за свое! Плевать нам на статью, Люсьен, плевать! Не ради этого мы притащились в Дур дан, черт возьми!
– Замолчи. Фремонвиль в одном месте оговаривается, что у него сохранились записные книжки его отца времен войны и что автору, прежде чем браться за сочинение военных пьес, надо было бы вдохновляться именно такого рода документами. Ты понимаешь? Военные дневники! Написанные на фронте, с августа четырнадцатого по октябрь восемнадцатого! Семь записных книжек! Нет, ты только подумай! Год за годом! Только бы его отец был крестьянином! Это же золотая жила, Марк, раритет! Боже милостивый, сделай так, чтобы отец фремонвиля оказался крестьянином! Черт побери, как хорошо, что я поехал с тобой!
Не в силах усидеть на месте от счастья и надежды, Люсьен вскочил на ноги, принялся мерить шагами темную комнату, читая и перечитывая обтрепанный клочок старого газетного листа. Отчаявшийся Марк снова стал перелистывать документы, которые просматривал Домпьер. Помимо статей, неблагожелательных к Софии, в трех других стопках содержались материалы более анекдотического содержания, рассказывающие о серьезном инциденте, на несколько дней нарушившем ход представлений «Электры».
– Слушай, – призвал Марк.
Бесполезно. Люсьен был недосягаем, поглощен открытием своей золотой жилы и уже не способен интересоваться чем-либо другим. Однако поначалу он был исполнен доброй воли. До чего некстати возникли эти военные дневники! Недовольный Марк стал читать молча, про себя. Вечером семнадцатого июня тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, за полтора часа до представления, София Симеонидис в своей уборной подверглась жестокому нападению, сопровождавшемуся попытками сексуального насилия. По ее словам, нападавший, заслышав шум, внезапно убежал. Она не смогла что-либо о нем сообщить. На нем была темная куртка, скрывавшая лицо синяя шерстяная маска, и он бил ее кулаками, чтобы повалить на пол. Он снял маску, но она была уже слишком оглушена, чтобы его узнать, к тому же он погасил свет. Покрытая ссадинами, к счастью, неопасными, София Симеонидис в состоянии шока была отвезена в больницу для осмотра. Однако София Симеонидис отказалась подать жалобу, и потому никакого расследования не проводилось. Вынужденные довольствоваться догадками журналисты предполагали, что нападение было совершено одним из статистов, поскольку для публики театр в тот час был закрыт. Виновность пяти певцов труппы была исключена немедленно: двое из них были знаменитостями, и все они явились в театр позднее, что подтвердили и сторожа – также непричастные к нападению пожилые люди. Между строк ясно читалось, что пятерых певцов куда более надежно, чем их слава или время прихода в театр, защищала от подозрений их сексуальная ориентация. Что касается многочисленных статистов, неопределенность показаний певицы не позволяла подозревать кого-то одного из них. Тем не менее, уточнял один из журналистов, на следующий день двое статистов не явились на спектакль. Журналист, однако, допускал, что для никому не известных статистов обоего пола, зачастую оплачиваемых поденно и нередко затыкавших в спектаклях дыры, всегда готовых бросить представление ради первого многообещающего рекламного кастинга, это было в порядке вещей. Он также полагал, что нельзя сбрасывать со счетов ни одного мужчину из числа технического персонала.
Разброс был широк. Нахмурившись, Марк вернулся к статьям Даниэля Домпьера и Рене де Фремонвиля. Будучи прежде всего музыкальными критиками, они не распространялись об обстоятельствах нападения, а только отмечали, что ставшую жертвой несчастного случая Софию Симео-нидис в течение трех дней заменяла ее дублерша Натали Домеско, которая своей отвратительной имитацией бесповоротно загубила «Электру», так что ее не смогло спасти даже возвращение Софии Симеонидис: выйдя из больницы, певица вновь оказалась не в состоянии справиться с этой партией для низкого драматического сопрано. Они приходили к заключению, что пережитый певицей шок не извинял недостаточности ее тесситуры и что она совершила прискорбную ошибку, решившись исполнить в «Электре» партию, значительно превышавшую ее вокальные данные.
Это вывело Марка из себя. Правда, София и сама говорила им, что она не была «той самой Симеонидис». И наверное, ей не следовало браться за «Электру». Наверное. Он совершенно в этом не разбирался, во всяком случае, не больше, чем Люсьен. Но уничижительное высокомерие обоих критиков его бесило. Нет, София не заслуживала ничего подобного.
Марк обратился к другим папкам и другим операм. Повсюду хвалебные, или просто лестные, или удовлетворительные рецензии и все та же разгромная критика из-под пера Домпьера и Фремонвиля, даже когда София не выходила за пределы возможностей своего лирического сопрано. Эти двое явно невзлюбили Софию, причем с самого ее дебюта. Марк расставил папки по местам и, опустив голову на сжатые кулаки, задумался. Уже почти стемнело, и Люсьен зажег две лампы.
