– А если бы эта тварь укусила человека? – с ужасом прошептала Лида. – Что было бы тогда?
– Я об этом и думать не хочу. Но знаешь – теперь я почти уверен, что те картинки, сделанные офицером афганской полиции, – не бред и не галлюцинации наркомана. Если наша подопечная в том кишлаке под Кандагаром действительно укусила одного… или несколько человек, то там могло произойти все, что угодно. Включая массовую резню.
– Получается, что один-единственный укус крысы провоцирует в любом живом существе, и даже не обязательно в человеке, всплеск беспричинной агрессии?
– Вот именно. Причину пояснить не берусь. Возможно, дело в слюне этой твари. Может быть, там содержится какой-нибудь неизвестный науке амфетамин. Возможно, дело в чем-то еще. – Суровцев тяжело вздохнул. – А теперь, Лида, давай просчитаем самое худшее. С момента бегства Rattus Pushtunus прошло уже больше двух месяцев. Сбежавшая крыса могла самооплодотвориться и нарожать потомство. Те, в свою очередь, расползтись по городу и вновь нарожать потомство. И так далее, по прогрессивной шкале. Ведь способность к саморедуцированию у этих двуполых тварей наступает где-то через месяц после рождения… В любом случае, рано или поздно эти существа начнут нападать не только на домашних животных, но и на людей. И притом – массово.
– И что тогда будет? – страшным шепотом спросила лаборантка.
– А об этом я даже думать боюсь…
Глава 7
Пенсионерка Петровна сидела вечером перед телевизором и прислушивалась к ноющей боли в лодыжке. Тупая боль то затихала, то накатывала вновь. Синий мертвенный свет липкими пятнами ложился на ее лицо, мрачно отражался в полированных плоскостях мебели, причудливо бликовал в стеклах серванта. В ушах то и дело звучал жуткий пронзительный писк – тот самый. И хотя бабушка уже сумела убедить себя, что ничего подобного с ней не повторится, ее не покидало ощущение надвигающейся беды.
То и дело поправляя сбившиеся волосы, она настороженно прислушивалась к звукам в квартире. За стеной слева всхлипывал ребенок, за стеной справа нервными и рваными сполохами пульсировала музыка. А вот на чердаке было на удивление тихо – даже старые деревянные перекрытия не потрескивали, как обычно в такое время.
Прихрамывая, хозяйка квартиры прошаркала на кухню. Едва уловимый сквозняк бессильно колыхал тюлевую занавеску. Голубоватый язычок пламени в газовой колонке светился одиноко и печально, словно погребальная свеча. На потолке по-прежнему зияла овальная дыра с рваными, словно обгрызенными краями. Черное отверстие навевало невольные ассоциации с разрытой могилой. Оттуда тянуло неприятным холодком, и это лишь усиливало недобрые сравнения.
Стараясь не смотреть на отверстие в потолке, старушка сделала себе чай и отправилась к телевизору. Допив чай и так и не досмотрев сериал, она тщательно закрыла на задвижку дверь и устроилась на диване.
Ближе к рассвету она проснулась, почувствовав странный холод в левой руке. Затем – быстрое злое шелестение и мгновенное ледяное прикосновение, будто кто-то пытался укусить ее за пальцы острыми резцами. Петровна окаменела в параличе. У нее не было сил даже пошевелиться. Руку словно пронзила сотня тонких стальных иголочек, и пальцы затекли мгновенно. Обострившийся слух различил едва уловимый шорох, затем короткий писк, затем вновь странное шелестение. Бабушка долго не могла найти в себе силы повернуть голову. Наконец она осторожно открыла глаза и скосила взор влево… Оказывается, рука ее во сне свесилась с дивана на пол. Первым желанием было отдернуть ладонь, однако она невероятным усилием воли подавила в себе этот позыв: а вдруг на нее кто-то бросится? Несколько минут несчастная так и лежала с открытыми глазами, боясь шелохнуться.
Больше, однако, ничего подозрительного не произошло. Осторожно повернув голову, Петровна взглянула вниз. Оказывается, свесившаяся с дивана рука прикасалась к ворсистому домашнему тапочку. Его холодная кожаная окантовка и напугала бабушку во сне. Старушка осторожно отодвинула тапочки подальше и с удивлением обнаружила: ранка, еще вечером зудевшая, словно от укуса шершня, теперь вовсе не давала о себе знать. Сдвинув марлевую повязку, бабушка с удивлением обнаружила, что рана почти зажила – лишь по краям ее едва заметно сочилась розоватая сукровица. Петровна, скукожившись в позе эмбриона, едва заметно заулыбалась – впервые за несколько дней. И заснула…
Уже на грани яви и сна она ощутила в себе некую необыкновенную легкость. Недавние кошмары как-то незаметно позабылись, и на их место внезапно пришла странная уверенность в себе. Словно бы перед внутренним взором ритмично проворачивался гигантский калейдоскоп, и мрачные орнаменты постепенно сменялись куда более радужными и прозрачными картинками. Потом в мозгу будто включился невидимый тумблер – пространство во сне расслоилось на зубчатые спектры радуги, под черепной коробкой послышался едва различимый гул, будто кто-то включил невидимый трансформатор. А затем все стихло…
Проснулась она рано. Солнечный лучик застенчиво пробивался сквозь щель между тяжелыми шторами, золотил пыльный экран старого телевизора. Пенсионерка осторожно опустила на пол покусанную ногу, ожидая почувствовать привычную боль. Однако ступня двигалась на удивление свободно. Внезапная легкость, так удивившая ее в момент засыпания, теперь разрасталась в сознании, словно баобаб, заслоняя собой все былые невзгоды. Почему-то подумалось – мол, если бы сейчас по квартире бегало хоть полчище крыс, она бы не обратила на них никакого внимания.
Старуха, с хрустом распрямив плечи и выпрямившись во весь рост, прошлась по квартире. Странно, но даже не прихрамывала. В ванной комнате Петровна на пару минут задержалась перед зеркалом, хотя вот уже пять лет, как избегала смотреть на свое отражение – одно расстройство. Морщины вроде даже расправились, чуть подтянулась обвисшая кожа на шее. В глазах появился задорный огонек.
– Просто выспалась по-человечески, – объяснила необычное превращение пенсионерка и двинулась на кухню сооружать завтрак.
Обычно она обходилась запаренными овсяными хлопьями и стаканом сладкого чая. Теперь же проснулся аппетит, даже сгрызла три овсяных печенья, застыла перед раскрытым холодильником.
«Колбаски бы сырокопченой, – подумала старуха и плотоядно причмокнула языком. – Нет. Лучше мяса. Много-много жареного мяса, на косточке, с кровью…»
Спустя минут пятнадцать отражение Петровны преломилось в витрине огромного супермаркета. Старуха помедлила, разглядывая колбасную витрину, достала кошелек, пересчитала мелкие купюры, тяжело вздохнула. Спустя минуту она решительно прошла в автоматически раздвигающуюся дверь, влилась в поток покупателей.
Теперь спокойная и обычно вежливая пенсионерка смотрелась весьма странно. Морщинистое лицо выглядело напряженным, губы были поджаты, в выцветших голубоватых глазах мерцали едва различимые звериные огоньки. Движения, еще недавно плавные, по-старушечьи размеренные и осторожные, были резкими и брутальными. От Петровны исходили явные флюиды беспричинной и все возрастающей агрессии. Бесцеремонно распихивая покупателей грохочущей хозяйственной тележкой, она целенаправленно двигалась против людского потока, норовя специально кого-нибудь задеть. От нее шарахались, но сделать замечание пожилой женщине никто не решался.
Раньше Петровна лишь в дни получения пенсии обращала внимание на мясной отдел. В другое время его для нее не существовало. Обычно покупала там двух мороженых куриц. Придя домой, педантично расчленяла тушки бройлеров на части, паковала в пакетики и засовывала в морозилку. Этих порций ей хватало на месяц. Варила бульон, вареным мясом заправляла каши и картошку. В остальные же дни дальше молочного и хлебного отдела в торговый зал не продвигалась. Сегодня же словно черт вселился в старуху. Она катила перед собой большую громыхающую тележку, смотрела на ценники и злобно комментировала.
– Пусть сами попробуют на мою пенсию выжить. Уроды. Для кого только все это повыставляли. «Молодые калифорнийские осьминоги», – прочитала она ценник. – Тьфу, пауки какие-то, – бросила себе пару мороженых лососей Петровна и уже без сомнений завладела стопкой шпротов.
Любимый молочный отдел теперь не заинтересовал старушку, она проскочила его на полной скорости. Ее призывно манил кроваво-красным – мясной. За стеклянной перегородкой работал рубщик. Ритмично вздымалось и опускалось блестящее лезвие топора, хрустели кости, во все стороны летели бордовые ошметки мяса и сгустки крови. Свиная туша с каждым ударом уменьшалась в размерах. Целое неотвратимо
