Святость и святые в русской духовной культуре. Том 1.

времени составления Патерика многое изменилось в монастыре по сравнению с годами игуменства Феодосия, как оно изображено в ЖФ, и, разумеется, Федотов (1959:51) был прав, когда он писал:

Почти непонятной представляется связь преп. Феодосия с этими духовными детьми его. Скажем сразу: здесь все сурово, необычайно, чрезмерно — и аскетизм, и тавматургия, и демонология. Социальное служение монашества отступает на задний план. Впрочем, в изображении Патерика, Печерский монастырь, как таковой, вообще утрачивает свое лицо. Общежития, по–видимому, не существует. Рядом уживаются богатство и бедность. Величайшие подвиги одних совершаются на фоне распущенности и своеволия других. Не даром самые яркие и впечатляющие образы Патерика принадлежат затворникам.

Но, говоря о том новом, что связано в русском духовном опыте и прежде всего в самом характере монастырской жизни с именем Феодосия, и о его наследии в веках, акцент нужно ставить не на последующих отклонениях от взятой высоты, а на том, что новый для русской жизни тип святости был подлинно явлен Феодосием и что он отныне стал неотъемлемым элементом в длительной истории русской святости. Опыт Феодосия забыт не был, и дух Феодосиева подвига продолжал жить и в эпохи цветения русской святости и даже в темные периоды ее истории. Подходя к вопросу с этой стороны, нельзя не увидеть, что этот дух не оставлял Печерский монастырь и в ближайшие десятилетия после смерти Феодосия, хотя среди братии этого монастыря (как, впрочем, и других) фигур такого масштаба, конечно, больше не встречалось.

Этот дух убедительно свидетельствуется смиренным подвигом Николы Святоши (Святослава), сына князя Давида и внука Святослава, первого на Руси князя–инока (постригся в 1106 г., скончался около 1142 г.). Человек из другой среды, нежели Феодосий (и его братия) и других обстоятельств, связанных с особыми трудностями (ср. негодование его братьев–князей, пытавшихся вынудить его отказаться от избранного им пути), он явил свой вариант [677] отречения от мира и свой вариант труженичества. Патерик говорит о нем:

Сей блаженый и благоверный князь Святоша, именемъ Николае…, помысли убо прелесть житиа сего суетнаго и яко вся, яже и зде, мимо текуть и мимо ходять, будущаа же благаа непроходима, вечна суть, и царство небесное бесконечно, еже уготова Богъ любящим его, — остави княжение, честь и славу и власть: и вся та ни въ что же вменивь, и пришед в Печерьский манастырь и бысть мних в лето 6614, Февруариа 17. Его же вси сведають ту сущии черноризци добродетельное его житие и послушание. Пребысть же убо в поварни 3 лета работаа на братию, и своима рукама древо секаше на потребу сочиву, многажды же и съ брега на своею раму ношаше дрова, и едва отстависта брата его Изяславъ и Владимеръ от таковаго дела. Сей же истинный послушникъ съ молбою испроси, да едино лето еще в поварни поработаеть на братию. И тако сий яко искусенъ и совершенъ въ всем, и по сем приставиша его къ вратом манастыря, и ту пребысть 3 лета, не отходя никамо же, разве церкве. И оттуду бо повелено бысть ему служити на трапезе. И тако игуменовою волею и всея братиа принужена бысть келию собе имети, юже сотвори, яже и доныне есть зовома Святошина, к оград его же своима рукама насади. Глаголють же о нем и се, яко вся лета чернечества его не виде его николи же никто праздна, но всегда имяше рукоделие в руках своих, и сим доволне быти одежи его от таковаго рукоделиа. Въ устех же всегда имяше молитву Исусову беспрестани: «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя». Не въкуси же иного ничто же токмо от манастырьскыа яди питашеся; аще и много имяше, но та вся на потребу странным и нищим подаваше, и на церковна строение. Суть же и книгы его многыя и доныне.

(Абрамович 1930:113–114)

«Феодосиево» усматривается и в благотворении Прохора Лебедника, и в смирении и нестяжании Григория Чудотворца, и в терпении Иоанна Многострадального, и в «безмездности» Агапита — «лечца», и в неустанном труженичестве Алимпия, и в некоторых других особенностях монашеских подвижников, хотя, конечно, тут же рядом живет мир иных по духу устремлений и идеалов (см. Макарий 1889, 11:78–81; Федотов 1959:54–59; Кологривов 1961:45–53). Наконец, как уже говорилось выше, дух, определявший смысл труженичества Феодосия и его отношение к жизни, продолжает еще многое определять и в том разнообразии религиозно–монастырского опыта, в самом быте Киево–Печерского монастыря, как они описаны в Патерике [678].

Значение наследия Феодосия и отчасти его судьба в монастыре и — шире — за его пределами, в общерусской религиозной жизни в немалой степени определяется тем обстоятельством, что деятельность Феодосия и ее результаты не замыкались стенами монастыря, но направлялись и вовне. Эта сторона подвига Феодосия очень важна и образует существеннейший элемент в том типе святости, который был явлен им. Отдельные факты этого рода уже не раз приводились на этих страницах, иногда в другой связи. Поэтому здесь достаточно обобщенной картины, в которой главное не подробность деталей, но рельефность основных блоков ее и подчеркнутость смысла, с ними связываемого.

с. За оградой монастыря

Парадоксальность ситуации состоит в том, что отрекшийся от мира сего Феодосий снова идет в этот мир, но не для того, чтобы вкусить удовольствий его или хотя бы найти равновесие между миром иным и сим миром, а потому что и к сему миру он испытывает жалость, потому что, зная о неизбежной связи с ним (монастырь живет милостыней мира), он должен платить ему свой долг, потому, наконец, что и сей мир нуждается в спасении, в подлинном приобщении его к Христовым заповедям и к жизни, соотносимой с ними и верной им. Сама «необходимость», как бы «принудительность» связи с миром, по–видимому, не воспринималась Феодосием как неизбежное зло, но именно как естественная ситуация, как новое и обширное поле, к которому нужно приложить силы и на которое нужно расширить свое труженичество. «Социально–хозяйственные» таланты Феодосия, его «артельность», открытость и доверчивость к миру при ясном сознании противопоставленности этого мира и мира иного — все это пригодилось Феодосию в его деятельности з а монастырской оградой. При внимательном прочтении соответствующих частей ЖФ складывается впечатление, иногда близкое к убеждению, что Феодосий вообще не подчеркивал идеи падшести мира сего, пребывания его во зле и что связь с миром он не только «признавал» по необходимости, но и с чувством удовлетворения от исполняемого долга культивировал ее [679].

Чем платили монастырь, возглавляемый Феодосием, и сам он миру? Материально — своими избытками, обязанными миру же или трудам «рукама своима» чернецов. Духовно — тем, что сами имели, трудясь о Христе и во имя Его. ЖФ сообщает о том, что Феодосий ежесубботне посылал в город воз хлеба для заключенных в тюрьме («сущиимъ въ узахъ»), хотя, видимо, это иногда вызывало недовольство братии [680]. Утешение, заступничество, материальная и духовная помощь — тут же на месте, сразу, не откладывая, по случаю конкретного проявления несчастья, страдания, убогости — постоянно оказывались преподобным, особенно тем, кто по тем или иным причинам попал в беду, в избавлении от которой светские власти, мир помочь были не властны или не расположены. «Милость к падшим», милосердие, благотворительность без залогов, связывающих благотворимых, без обязательств и гарантий с их стороны было непосредственным делом Феодосия, в котором он тоже более всех из братии «преспеша». ЖФ свидетельствует:

И бысть въдовицямъ заступьникъ и сирымъ помощьникъ и убогыимъ заступьникъ и, съпроста рещи, вься приходящая, уча и утешая, отпущааше, убогыимъ же подавая, еже на потребу и на пищю тем. (61б).

Хорошо известен эпизод с разбойниками. Они были схвачены в одном из монастырских сел и, связанные, приведены к Феодосию. Характерны две детали. Первая — «Блаженый, видевъ же я съвязаны и въ такой скорби суща, съжалиси зело и, прослезивъся…». «Скорбь» разбойников отзывается жалостью и слезами Феодосия. Этот дар соучастия, со–чувствия, со–страдания обнаруживается в нем еще не раз.