покровители земледелия, плодородия, самих земледельцев. И в том, и в другом случае вырисовывается их связь с Громовержцем (огонь и вегетативная сила), детьми которого они, видимо, и являлись (или представлялись); в этом контексте ср. другую «пару» братьев — Диоскуров (букв. — Зевса юношей [сыновей]), кстати, также связанных с конями, как и их ведийское соответствие Ашвины (букв. — «конские»), и мотив «конных» Бориса и Глеба, особенно в иконописи. Еще очевиднее предыстория образов Бориса и Глеба (или, наоборот, их «пост–история», когда дегенерация исторической картины как бы восстанавливает доисторический субстрат этих образов и связанного с ними «протосюжета»). Народное предание (о нем писал Потебня, 1865:8–11) рассказывает, что Змей, посланный Богом на казацкий народ, опустошал край, и владетель его был вынужден отдавать Змею ежегодно на съедение юношу (ср. мотив жертвы в поздней схеме рассказа о Борисе и Глебе). Очередь дошла до царского сына (ср. происхождение Бориса и Глеба). Приведенный на урочное место, он, по приказу Ангела, бросился бежать, преследуемый Змеем (ср. мотив преследования Бориса и Глеба). На четвертый день, изнемогая от усталости, он добежал до кузницы, где Борис и Глеб ковали первый плуг для людей этой страны. Божественные кузнецы укрыли у себя преследуемого. Змей не оставил своих попыток завладеть им, и с четвертого раза он языком просадил дверь кузницы. Борис и Глеб раскаленными щипцами ухватили Змея за язык и впрягли его в плуг, заставив провести первую борозду (Змеиный вал, см. Антонович 1889:362–368). Иногда наблюдается разделение обязанностей: Борис кует плуг, а Глеб растит хлеб (мотив, подкрепляемый провоцирующей смысл рифмой), ср. поговорки–предписания На Глеба и Бориса за хлеб не берися; На Бориса и Глеба берися до хлеба; На Борис и Глеб поспевает хлеб и т. п. «От Полевого слышал, что в Белоруссии хлеб черный называют Борис, а белый Глеб, по свидетельству Ходаковского» (Снегирев 1904:212). В других случаях вместо Бориса и Глеба выступают Кузьма и Демьян (ср. Гіппіус 1929:3–51). Все эти трансформации и инверсии (Борис и Глеб спасают преследуемого: преследование Бориса и Глеба и т. п.) не могут скрыть исходной сюжетно–мотивной ситуации.
Признание Бориса и Глеба святыми не могло не актуализировать противопоставления новой и истинной святости и «окаянности» Святополка, «святого» по имени. Ср. различение благой вони и зълаго смрада; с одной стороны, «И принесеся жьртва чиста господеви и благовоньна»; «…тело святаго… светьло и красьно и цело и благу воню имущю» (ср.: «открыта раце святою… церькы же исполнися благыя вони», «Чтен.»), а с другой, «И есть могыла его [Святополка] и до сего дъне, и исходить от нее смрадъ зълыи на показание чловекомъ». Об афонской практике выкапывать через три–четыре года после смерти кости умерших с тем, чтобы удостовериться, не испускают ли они благоухание и, следовательно, не хочет ли Бог прославить нового святого, см. Голубинский 1894:31 и др.
«Чтение» в этом отношении построено иначе и подробнее излагает добродетели братьев (ср.: «Блаженыи же Борисъ много показа милосердие во области своея, не точью же къ убогымъ, но и къ всимъ людемъ…» и т. п.).
Существенно, что свой выбор Борис ориентирует не столько на логику мира сего, сколько ставит его в зависимость от того, что может быть в ином мире.
И Борис, конечно, не избыл всех своих привязанностей к земной жизни и к самому себе — вплоть до своего тела. Потому и плачет он в ожидании неминуемой смерти: «Идыи же путемь, помышляаше о красоте и доброте телеса своего, и слезами разливаашеся весь. И хотя удрьжатися и не можааше» (и далее в словах отрока, прикрывшего собою тело блаженного: «…да иде же красота тела твоего увядаеть, ту и азъ съподобленъ буду съконьчати живот свои!», 11 г.). Ср. далее о его скорби съмертънои. Но еще точнее состояние Бориса характеризуется в тот момент, когда смерть выбрана им: «Въ тузe и печали удручьномь сердьцемь и вълезъ въ шатеръ свои, плакашеся съкрушеномь сердьцемь, а душею радостьною, жалостьно гласъ испущааше…» (сокрушенное сердце при радостной душе); мотивы сердца и слез играют очень важную роль в «Сказании». Сердце упоминается в части 8б—18а (т. е. до чудес) два с половиной десятка раз (ум, разум, смысл — восемь раз). Ср. некоторые показательные контексты: «Се готовъ есмь предъ очима твоима сотворити, елико велить воля сердьца твоего»; «Въ сердьци си начатъ сицевая вещати»; «И та вься полагая въ сердьци си: Воля твоя да будеть, господи мои»; «И си на уме си помышляя… глаголаше въ сердьци своемь…»; «…скрушение сердьца его святаго…»; «Помышлять же въ сердьци своемь…; «Таче, забывъ скорбь съмертьную, тешааше сердьце свое о словеси божии»; «И поиде радостьномь сердьцемь…»; «виждь болезнь сердьца моего»; «и си слышавъ, вознесеся срьдьцемь», и др. Но есть сердца, открытые злу, ср. о Святополке: «И яко видeся желание сердьца своего уже улучивъ… и нималы поне на покаяние преклонися. Но ту абие въниде въ серьдьце его сотона и начаты и пострекати вящьша и горьша содeяти…». Ср. также клишированный мотив завершения убийства: «…и прободоста и мечемь въ сердьце»; «…прободенъ бысть копиемъ въ сердьце водруженъ»; «…напрягоша лукъ свои заклати правыя сердьцемь и оружие ихъ вънидеть в сердьца…» (в цитате из псалмов Давида). Особенно показательны места, где сочетаются мотивы сердца и слез, плача, стенания. Ср.: «…и слезами разливаашеся весь… И вси зьряще его, тако плакаашеся… И кожьдо въ души своеи стонаше горестию сердечьною…»; «Въ тузe и печали удручьномь сердьцемь… плакашеся сокрушеномь сердьцемь… Слезъ моих не презьри, Владыко…»; «…възопи плачемь горькыимь и печалию сердечьн о ю…»; «и слезами лице си умывая, съкрушенъмь срьдецемъ… весь слезами разливаяся…»; «Вижь скьрбь сердьца моего… вижь течение слезъ моихъ…». Эта подчеркнутость роли сердца, его антиномичность (восприятие Божества [ср. паскалевский «Dieu sensible au c?ur»], орган любви, но и эгоистическая самость, место, куда прежде всего проникает грех и т. п.; см. сердечный, но сердитый), его путеводная функция, определяющая поведение в кризисных ситуациях, вполне отвечают представлениям о значении сердца в религии и мистике (см., напр., Юшкевич 1860; Флоренский 1914:267–273; Вышеславцев 1925:79–98 и др. вплоть до архиепископа Луки Войно–Ясенецкого). — Мотив слез также оказывается весьма актуальным в текстах о Борисе и Глебе: «…и лице его вьсе слезъ исполнися, и слезами разливаяся и не могыи глаголати»; «…начать молитву творити… съ слезами горькыми и частыимъ въздыханиемь, и стонаниемь многымь»; «…и трепьтенъ бывъ и начать слезы испущати отъ очию своею…»; «и возьревъ на небо съ слезами… начать молитися…»; «и весь слезами облиявъся рече…»; «…не можааху ни словесе рещи, отъ страха же… и мъногыхъ слезъ, но съ воздыханиемь горькымь жалостно глаголааху и плакаахуся и кожьдо въ души своеи стонааше»; «И сице ему стенющю и плачющюся и слезами землю омачающю съ воздыхании частыими бога призывающю»; «…и съ слезами припадающе, молимъся…», и т. п.
