посмотрела ему в глаза, будто желала прочитать в них всю его жизнь.
— Пришёл? — после недолгой паузы вымолвила она.
— Пришёл.
— А зачем пришёл?
— Не знаю.
— Хорошо тебе. Делаешь, а не знаешь зачем. Всем бы так.
— Что же хорошего?
— Естественно всё получается. Напрягаться не надо. Думать не надо. Захотел, ушёл. Захотел, пришёл. Вот и завидую тебе.
— А-а. Не знаю, может, и вправду хорошо.
В их разговоре повисло молчание. Он пожевал что-то невидимое губами и спросил:
— Ты как?
— Да никак! — неожиданно резко вырвалось у неё.
— Плохо?
— Почему плохо — хорошо. Да нет, на самом деле, хорошо, ты не думай. Вот. А уйдёшь — ещё лучше будет. Так что ты иди. Иди, иди. Я тоже пойду, мне в дом надо. — С этими словами она развернулась и действительно направилась в сторону дома, мелькавшего синими ставнями сквозь зелень сада.
— Ну ладно, — буркнул он и тоже побрёл прочь.
На этот раз дорога вывела его к берегу неширокой речки. Он сел невдалеке от воды и стал смотреть вдаль. Мысли роились в его голове, но оставались по большей части непонятыми. Река уносила мутную воду в серую даль начинающегося вечера, а ему казалось, что вместе с водой утекает в никуда его жизнь.
Он вернулся домой затемно. Послонялся по двору, разглядывая неровные стены сарая. Провёл рукой по стволу яблони, росшей здесь ещё со времён его детства, и зачем-то после долго нюхал свою ладонь, будто желал распознать запах прошлого. Напоследок внимательно поглядел в колодец и пошёл в дом. Внутри дома было темно. Двигаясь на ощупь, он вошёл в материну комнату, старуха, похожая на груду лоскутов, спала, отвернувшись к стене. Он сжал её плечо своей жилистой рукой, и плечо матери показалось ему пустым внутри. Начал трясти старуху. Та дёрнулась и подняла голову, уставившись на него непонимающими глазами. Даже сквозь темноту он ощущал пустоту, сквозившую из её сухих глаз.
— Мама.
Она не ответила, всё так же пугая его бессмысленностью своего взгляда.
— Не узнаёшь меня, мамка? Да? Сын я твой. Оттудова вон вылез. — Он похлопал разлапистой своей ладонью по сморщенному материнскому животу. — Не помнишь разве? Как носила меня? Как я на свет белый явился? Сама же рассказывала — вышел я из тебя и ну давай ножками сучить, будто бежать куда-то собрался. Даже не закричал, знай себе, ногами по воздуху еложу. Вот так без крика моего младенческого поняла ты, что живехонького мальца родила, а не труп гниющий. Да, мамка, как начал я тогда ножками своими сучить, так и сучу ими до сих пор по земле. Сколько дорог прошёл, где только не был, чего ни ведал, только вот нет мне покоя, мамка, нигде. И не будет, чую, покоя-то мне. Почему так, мамка, а? Не знаешь? Не знаешь, вижу. Как так не знаешь, я же ведь целиком из тебя? Тобой порождён, и ничего во мне нет такого, что бы от тебя не было. А вон оно как, значит, ни ты не знаешь, ни я, равны мы с тобой, мамка, получается. Равны в неведении своём. А может, пустишь меня назад? А, мамка, назад в пузо своё? Мне там хорошо было, наверное, тепло, спокойно, мысли всякие не одолевали. Как мне назад в тебя влезть? Я б смирно сидел, тихо. Эх, да ведь не влезть-то, не влезть. Родила ты меня мамка, да пустила по миру бродить неприкаянным. Вот и брожу. Долго ли ещё — сам себя спрашиваю. Эх, мамка.
Тут только он заметил, что старуха, так ничего не понявшая и так ничего не увидевшая, вновь забылась похожим на драный сапог старческим сном. Он отвернулся от кровати, темнота материнской комнаты показалась ему вязкой и плохопахнущей. Не зажигая в доме света, он пробрался в свою комнату и, не раздеваясь, бросился на кровать, плотно сомкнув веки. Вскоре он заснул, он спал крепко и безрадостно, и не мог знать, что посреди ночи возле дверей его комнаты сначала послышались шаркающие шаги, а мгновением позже на пороге её зачернела в темноте ветхая материнская фигура. Мать вплотную приблизилась к спящему, два худых пальца её чуть коснулись его широкого лба, а высохшие губы едва разжались, чтобы обронить вымученное и одновременно с тем невероятно нежное слово:
— Сынок.
Невеста
Баба Надя, путаясь в своих старческих морщинах, тяжело и одышливо начала спускаться вниз по лестнице. Захарканные ступеньки брезгливо ёжились под её дрожащими ногами. Распахнутая дверь подъезда обдала бабу Надю тоскливым дыханием осени. Баба Надя не обратила на осень никакого внимания, так как давно уже не замечала месяцев, недель и часов, по-прежнему считаясь лишь с минутами. Почувствовав, что норовистые ступеньки остались позади, она чуть выпрямилась и смело заковыляла по направлению к трамвайной остановке.
Серый навес остановки скрыл бабу Надю от ехидной улицы. Под навесом было много мусора и несколько ожидающих. Ожидающие жадно сопели и скалились в её сторону спинами. Бабе Наде они не нравились. Мусор же был рассыпан по асфальту тонким слоем грязной бумаги, смятых стаканов и разбитых бутылок. В нём чувствовалось умиротворение. Он напоминал бабе Наде давно не навещавших внучатых племянников.
Ждать пришлось долго. Число ожидающих увеличивалось. Всё так же скалились они на бабу Надю бежевыми прямоугольниками своих прогорклых спин. Было противно. Ей даже захотелось спрятаться от всех них в безутешном плаче.
Похожий на труп её соседа Мишки, остов трамвая, дребезжа и лязгая, притормозил рядом с серым навесом. Ожидающие, толпясь и злобно перемигиваясь затылками, сгрудились около его дверей, пропадая один за одним в ненастном красно-жёлтом чреве. Баба Надя, стараясь не смотреть в чужие спины, пристроилась возле одной из толп. Смиренно дожидаясь своей очереди исчезнуть в трамвайном брюхе. В салоне агрегата оказалось не так уж дурно: смазливые старички лузгали семечки, с достоинством сплёвывая лушпайки на свои гениталии, дородные женщины с бидонами поглаживали зажатую в руках пузатую ношу, словно годовалых младенцев, молодёжь вела себя рассеяно-тихо, лишь изредка заглядывая в лужи, проплывающие по ходу трамвая. Баба Надя, язвительно протолкнувшись между двух трансцендентного вида инвалидов, жующих беззубыми ртами свою увечность, разместилась на трамвайном сиденье. От сиденья пахло тоской по любимым и похмельными фантазиями.
Баба Надя стала смотреть в окно. Город, в котором прошла вся её жизнь, лукаво подмигивал ей тысячами окон. Баба Надя не разделяла этого оптимизма. Город казался ей не многоглазым весельчаком, а бельмастым нищим, улыбающимся прохожим лишь для того, чтобы разжиться лишней копеечкой. Она перестала глядеть на окна и начала рассматривать идущих по тротуарам людей. Они как всегда куда-то спешили. На их лицах была запечатлена виноватая улыбка умерших сразу после родов младенцев. И только дети отчего-то смотрели на мир глазами озябших от прожитых лет стариков. За многие годы бабе Наде наскучили эти лица и эти взгляды, она помнила их ещё с детства. По асфальтовым мостовым задорно и непритязательно текла куда-то вода. Вода была старше её, и это обстоятельство понравилось бабе Наде.
Тем временем трамвай, миновав новые районы многоэтажек, словно нож в масло, погрузился в старую часть города. Неуклюжие каменные дома не пытались заигрывать с бабой Надей, напротив, смотрели на неё с нескрываемым укором, будто подозревая в чём-то. Сердце бабы Нади сжалось в комок, лишь изредка постукивая. Слава Богу, в этот момент угрюмые дома остались позади, и мимо трамвая потекла грязно-бурая зелень городского парка. Похожие на мечты девственника деревья успокоили бабу Надю. Они пели песню без слов, покачивая в такт стволами и протягивали к бабе Наде свои длинные корни.
К несчастью парк был очень мал, и вскоре из-за зелени показались облупившиеся стены первых
