нихто ничего не смог.
— Откуда у тебя?
— Мал я ещё тогда был, бегал по саду нашему, далеко от дому забежал — смотрю, будто стоит девка без одежд, персями нагими из стороны в сторону, водит. Волосы чёрные-чёрные распущенные, до самой земли достают. Заприметила меня, и ну пальцем к себе манить. Я сначала убежать собрался, а потом такое любопытство взяло, — дай, думаю, подойду, подивлюсь хоть на красу такую. Подхожу, значит, а она руку мою берёт, к устам прикладывает да целует. И такая боль меня прошибла, что памяти вмиг лишился. А как сознание воротилось, смотрю, лежу на землице один, девки той не видать уже, только на руке отметина такая осталась. Так с нею и живу, болит вот только.
— А деву эту ещё встречал когда-нибудь?
Лицо старика скорчилось рожей. Взор блеснул. Заговорил быстро.
— Да вижу я, помочь ты не можешь. Я не в обиде, столько лет прожил, так никто средства целебного от пятна проклятущего найти не сумел. Видать, так и помру. Ты мне о другом поведай — откуда ты такой удалой взялся? Сила твоя где родилась?
— Сила моя от трав да звёзд, а пришёл я на помощь роду людскому, чтобы житьё им дать.
— А разве не было у них, людишек-то, житья? Смотри, плодятся до сих пор, песни поют, горючку хлещут. Чем ни житьё? А?
— Не житьё у них, а мука сплошная. Ради них я Мироеда сгубил, который дни воскресные по амбарам своим попрятал.
— И как? Счастливы теперь людишки-то?
— Не всё я ещё сделал для счастия ихнего. Мироеда погубить мало вышло, сказывают, где-то в городе ещё генерал есть, вот когда над ним восторжествую, тогда не будет больше мучителей-душегубов, вольная жизнь настанет.
Старик вроде задрожал всем телом.
— Суров он, говорят, генерал тот. Сам кого угодно в бараний рог скрутит.
— А я на войну и пришёл, за кем победа, за тем и доля людская будет.
Старик дёрнул глазом, сморщился и процедил:
— Ладно, добрый человек, спасибо, что помочь мне хотел. Пора мне, может, свидимся ещё, как знать.
Кликун и моргнуть не успел, как фигура старика исчезла куда-то в густеющих сумерках. В памяти остался лишь сверлящий взгляд странника, который бросил он на Кликуна в последний миг их свидания.
Целовали солдаты пыль дорожную. Причащались зноем летним. Молитву сапог своих кирзовых на память вызубривали. Строем ровным у неба панихиду выпрашивали. К горизонту шагали. Сквозь степь, солнцем опалённую. Сквозь усталость, души обветрившую. Сквозь тяжесть сердца, тоской надорванного. Сквозь печаль, приказами злыми взрощёную.
Шли солдаты из города златокупольного. По степи шли, где ветра шаманят. К мужикам шли, что законы забыли.
Кишки им выпустить шли, память вернуть.
За колонной солдат, катилась коляска парой белых коней запряжённая. А в коляске сам генерал. Сквозь лицо его суровое, проросли морщины, узорами путанными. Волосы седые голову в плен взяли. Усмешка недобрая губы его бороздит. Грудь под орденами тяжёлыми еле вздымается. Грозен он. Пощаду никому не готовит.
А вот и первое село. Бегут солдаты, мужиков давят, насквозь штыками колют. Бабам волосы от голов отрывают. Кровь течёт со стонами вперемешку.
Генерал приказом рыгает:
— Ставить дёргачи. Будем грехи отпускать.
Застучали молотки по дереву. Мужикам смерть сколачивают. Со страхом взирают крестьяне, как над землёй их матушкой, над домами их родными, крюкастые виселицы вырастают, сквозь петли хищные на мир зарятся.
Потекла вереница мужиков, солдатами понукаема, к грехоотпускницам деревянным. Хрипят крестьяне в обьятьях петель верёвочных, бьются в судорогах, с жизнями прощаются. Шипит генерал, смертью насытившийся. Вздыхают солдаты, от работы тяжкой умаявшиеся. Воют бабы, вдовства вкусившие.
Кончена расправа. Генерал приказ даёт дальше идти. Покидают село казнённое. Село, что сиротинушкой осталось. Где мужики с виселиц занозистых миру языки синие-распухшие выставляют. Дразнят мир, жён своих бывших дразнят, детей малолетних. Ибо с живыми им общего не иметь боле. Посреди степи село распятое в рыданиях сотрясается. Не утешить ничем горе. Не просушить глаза вдовьи. Не сомкнуть рты детские. Маяться селу вовек, по степи седой, по лесам корявым, — нигде покоя не найти, ничем боль не затушить.
А молва о расправе пошла гулять. Быстрее, чем солдаты генераловы путями-дорогами пробирается. В уши людские стоны мужиков предсмертные кладёт, души их точит, на войну зовёт. Ершат мужики злость, зубы скалят. Пики острят, топоры зубрят, кистени катают, шестопёрами воздух чешут.
Дошла весть о расправе кровавой и до Кликуна. Поперхнулся он ненавистью к генералу и слугам его. Вышел в степь на звезды взором оперся. Глазами блеснул, закликал «Ух, ух, ух…», да только не к игре призывал он теперь среброоких красавиц — к мести. Отозвались звёзды, распороли лучами сребряными брюхо ночи. Кликун к тем лучам потянулся, взял в руки как два меча, вокруг себя взмахнул — озарилась степь светом разящим, твари всякой смерть посылающим.
Нагнулся Кликун до земли, шелестом по степи да лесу пошёл, травы волшебные тревожа. Ответили ему травы — ароматами дикими к Кликуну потекли. Собрал он ароматы трав волшебных, согнул в руках — щит из них сделал. Поднял его над головой — ни пробить щит такой ни пулей свинцовой, ни саблей звонкой стальной, ни штыком крепким. Тому, что руками человеческими творилось, не справиться с силой трав чудотворных.
А мужики уже с солдатами генераловыми рубятся. Звон стоит. Хрип стоит. Слова матерные по степи перекатываются. Не выдержать мужикам натиска солдатского. Не устоять без подмоги. Спешит к ним Кликун.
Идёт во степи бой, а чуть поодаль, на пригорке, коляска генералова стоит, пассажира своего одинокого прячет. Хохочут кони белые ржанием диким, ноздри раздувают, будто мир втянуть хотят. Всё отсюда генерал видит, видит, как теснят мужиков солдаты, видит, как Кликун к ним на помощь идёт, как мечами своими взмахивает, щит над головою подымает, видит, как бегут солдаты — псы его верные, в страхе. Как летят их головы срубленные. Не остановить Кликуна ни за что, ни кому.
Тут слышит генерал, будто завёт его кто, окликает вроде. Голову генерал поворачивает, — а рядом дева нагая прекрасная стоит, улыбается ему, грудями из стороны в сторону водит. Нахмурился генерал, усталость смертная лицо его сковала, очи чёрные деву щупают.
— Пришла. Я знал.
— Как не придти могла, наречённый мой! С помощью к тебе спешу, в минуту трудную не оставлю.
— Устал я. Скоро ли свобода?
— Потерпи, дорогой мой. Не долго осталось, а пока делай, что надобно, и не думай что будет.
Подошла дева к генералу, щёки старые руками тонкими гладит, к устам его припадает, целует страстно. Только стонет генерал:
— Больно мне. Тяжки поцелуи твои.
— Знаю я, да сколько лет уже терпишь. Потерпи ещё немного.
Дева голову поворачивает, на поле боя смотрит.
— Бегут?
— Бегут, стервецы. Кликуна испугались.
— Немудрено, что испугались. Тебе с ним в схватку вступить придётся. Только ты Кликуна одолеешь.
