языках Кликун. Сказывали, друг другу пересказывали и заново историю начинали про погибель Мироеда в лапах пламени. Ликовал народ, Кликуна славил.
На пепелище терема Мироедова, средь головней чёрных, костей закопчённых — гуляли крестьяне, добра остатки шарили. Амбары расколотили — несли-тащили пожитки мироедовские в свои хаты каличные. Теперь где самовар пузатый, серебренным боком блестит-играет, сверх скатёрки конопляной подранной, где ларчик росписной-лаковый, под скамьёй грубой нетёсаной, богатства свои таит. А дни выходные воскресные теперь каждый день. Сиди дома — лясы обтачивай, глотку лужёную горючкой доброй окатывай. Без Мироеда людям не жизнь настала — благодать.
А по ночам из хат выходили люди — в небо дивилися. А там, в небе тёмном ночном плясали без роздыху огоньки дивные, цветами разноблесными перемаргивались, узоры выводили мудрёные, — то дочери звёзд были, что в чреве жёнки мироедовской от кольца чудесного народилися, да терем в пепел обратили. Трепетали дочери звёзд, огницы удивительные, на людей светили, радостью их сердца озаряли. Парням и девкам, что парами впотьмах скитаются, — светом сказочным в лугах стелили. Гуляк на ногах нестойких — до порога хаты доводили. Пастухам хлопотным — скотину пропавшую, в темени заблудшую, отыскивали.
А ещё сказывали, что в городе золотокупольном, за стенами толстыми-каменными, прознал-де обо всём ставшемся сам генерал, что в губернаторах ходит. Сказывали, мол, стучит сапожищами о пол блестящий во дворце своём, машет кулачищами по ветру, очами молнии пускает. Грозится, кары лютые сулит, Кликуна изловить хочет, рать свою подымает, крестьянам расправу готовит. Да только где он губернатор этот — далеко, чай не дойдут до их кута глухого псы его верные, смерды окаянные. А свобода, она тут — веселись мужик, пой, пей, о лихом не тужи.
Кликун же отлёживался на сеновале, что подле хаты одинокой с боками косыми. Ночами бархатными со звёздами играл, кликал на них, дышал в небо вздохами тёплыми. А днём слезал с сеновала, да шёл прямиком к хозяйке. Приняла та его. Прелесть грудей своих подарила.
Говорила она Кликуну:
— Человек ли ты, иль хто, знать мне неведомо. Но раз пришёл — будь.
Как-то Кликун спросил её о детях, — неужто не было. Она же отвела за дом, где нестойко на сухой земле стояли четыре чахленьких деревца.
— Вот они, детушки мои. Как родятся, несу их сюда — землицы сверху накидаю, глядь, через год деревцо торчит, к небу ветки тянет. А им так лучше видать, что человек — умирает, на части распадается, дух испустил, и где он? — а дерево — оно растение стойкое, много лет расти будет, даже если срубят его, глядишь, вновь прорастет. Вот вишенка эта — доченька моя ненаглядная, три годочка ей уже, а этот тополёк да два дубочки — сыновья любимые. Вот так и живём.
— А муж знает, что ты детей своих в землю закапываешь?
— А то! Знает, конечно, только ему дела до того нет, ему в колодце хорошо.
Кликун наклонился до дерев, вслушиваясь в шелест листьев. Вишенка шелестела о любви своей не встреченной, ибо нет любви среди деревьев, а только среди людей. Мучалась, жалобилась братьям своим. А те, — тополь и два дубочка, вздыхали, в ответ, о судьбе несчастливой, о наказании деревами быть, да поделать ничего не могли. Утешали сестру свою единоутробную, тем что не выпадет им никогда унижений и страданий как у людей и стоять им много лет возле дома родительского, во степь смотреть.
Одной ночью к стогу, на котором Кликун лежал, на звёзды дивился, с огницами шептался, подошёл муж-из-колодца.
— Эй, спустись-ка, потолкуем с тобой.
Когда Кликун спрыгнул на землю, муж-из-колодца завёл разговор:
— Думаешь, я там, в колодце как оказался? Я ж раньше как все был — сеял, пахал, хмельным по дорогам валялся. А потом тоска меня взяла, хоть в колодец лезь. Вот и полез. Сижу с тех пор.
— А тоска?
— Тоска наверху меня караулит. Только из колодца выйду — она тут как тут, в глаза заглядывает. Вот я и думаю, как тоску во всём мире извести?
— Трудную ты задачу себе удумал. Пока ты там, в колодце своем хоронишься, жёнка детей ваших в землицу закапывает, жизни лишает.
— А и пусть, не жизнь здесь, среди людей, мука только. Лучше деревом быть. Говорю тебе — тоска. Я пока в колодце сидел, всё представить тужился, откуда она берётся, тоска эта. Думаю — она ведь родится где-то, а значит, есть у неё отец и мать. Мать, стало быть, это земля — ведь под землёй её нету, тоски-то, я точно знаю, день-деньской в колодце сижу, а её нет. Сверху поджидает. Я когда как все был, только выйду в поле пахать, а тут тоска, и так за душу возьмёт, волком завыть можно. Оттого-то мы, крестьяне, самый горемычный народ — тоска нам всего ближе.
— Ну, а отец-то хто?
— Погодь ты, счас скажу — отец тот генерал, что во дворце сидит да нами повелевает. Он команды свои паскудные отдаёт, от тех команд земля тяжёлою делается и родит тоску, а крестьянин землицу-то мять-пахать начинает, тоску из неё сердешной выворачивает, и оттого ему жить худо.
— А как тоску победить-то хочешь?
— А-а. Тут смётка нужна. Я так надумал — без отца-то мать родить не сможет, если отца-генерала извести некому будет тоску зачинать.
— А вдруг от кого другого тоску уродит?
— Вот! И я также кумекал, вдруг — думаю — окромя генерала другой такой прыткий сыщется, что тогда делать. А вот что, — надо так дело поставить, чтобы земля-матушка тока от крестьянина зачать могла. Во. Он ей властелин быть должён. А чтоб от крестьянина погань какая уродилась, так того быть не может.
Муж-из-колодца почмокал губами, как бы оценивая всё им сказанное, а потом продолжил:
— Ты это правильно сделал, что Мироеда сгноил. Так ему, кровососальнику, и надо, да только не в Мироеде дело, не он враг наш первостатейный. Генерал, тот во сто крат злобней будет. Вот кого извести если — мужикам благодать навеки.
— Да где ж он, генерал? Где хоронится?
— В городе вестимо. Да только до города самого ходить нужды не будет, народ сказывает, — скоро он сам сюда пожалует, чтоб мужиков урезонить, по порядкам мироедовским вновь жить заставить. Так что знай, как встретишь его — он есть наш враг самый лютый.
С теми словами муж-из-колодца помахал Кликуну рукою и отправился восвояси. А Кликун ещё долго пялил на звёзды глаза, подмигивал огницам, да над словами услышанными думал. И сквозь тьму непроглядную виделся ему чей-то суровый лик, с которым Кликуну — любимцу звёзд и посланнику трав волшебных, ещё предстояло вступить в брань.
Народ простой, люд чёрный тянулся к Кликуну. За советом шли, за делом добрым. Кликун никому не отказывал, чем мог, помогал. Кого от болезни злой избавит, кому как вещь пропавшую отыскать укажет.
Как-то позвали Кликуна в село окрестное, помочь мужику, что с лошади перекинулся. Кликун приложил ладонь болящему на лоб — кости враз и зажили, тело силами наливаться стало. Потом пили горючку с мужиками, за жизнь разговоры точили.
Завечерело, Кликун пошёл из деревни. Навстречу по дороге брела неказистая фигура старика. Старик подался к Кликуну:
— Не ты ли тот, кто народ от душегуба проклятого, Мироеда, спас? Кто, сказывают, людям помогает, недуги исцеляет?
— Верно, сказывают. А ты кто такой будешь?
— Я путник бездомный, бедняк безотрадный. Может и меня излечить сумеешь?
Странник протянул из хламиды, надетой на его тело, руку. На руке зияло чёрное пятно.
— Болит очень. Мочи нет терпеть.
Кликун положил на пятно свою ладонь. Под его ладонью пятно вдруг заходило ходуном и будто ужалило, Кликун отдёрнул руку.
— Что, жжёт? То-то и оно, всех, кто притронется, обжигает. Сколько лекарей смотрело, да поделать
