Петр Данилович поднял рюкзак, огляделся тоскливо и вышел, подумав в последний момент, что очень хорошо сделал, сохранив документы Дика. Они еще были действительны, на их основании в ветлечебнице дали свидетельство Дику на обратный проезд.
Петр Данилович понимал, что еще можно отказаться от этой поездки, вернуться на работу в институт. Он уже немало отдал Арктике, никто его не упрекнет. Но он не мог жить здесь, какая-то стена встала между ним и Мариной. Она-то, наверное, считает, что виноват во всем он. Если поймет, что это не так, — пусть приезжает.
Шагая по ярко освещенному ночному проспекту, Петр Данилович не испытывал ни сожаления о случившемся, ни печали — в сердце его давно все перегорело, обуглилось.
А Дик бодро бежал рядом. Он был худ, но шерсть лежала ровно. От вещей, надетых хозяином в дорогу, знакомо пахло родным, далеким островом. Дик думал, что они возвращаются туда.
Рассказы
Санькина обида
Близился вечер. В комнате полумрак. Он сгущался в углах и, казалось, таил что-то. Тускло блестели стекла портретов.
— Сань, а чего папка с мамкой не идут? — жалобно спросила Наталка. Ее пугали темные тени в углах.
— Придут, — ответил Санька. Он сидел у окна и читал книгу.
— Сань, я боюсь! — Наталка беспрестанно поворачивала из стороны в сторону свою кудрявую головку. Знакомые вещи стали злыми и враждебными. Там, где недавно висело мамино платье, корчится какое-то сказочное чудовище. Кровать, на которой она сидит, бесшумно окружают волки, баба-яга и кощей бессмертный — вот-вот схватят ее.
— Сань, а почему света нет?
— Наверно, линия испортилась, — ответил Санька. Он зажег керосиновую лампу и подошел к сестре. — А бояться нечего, ведь мы у себя дома.
Подбадривая Наталку, он успокаивал и самого себя. Пожалуй, мальчишки из третьего «А», в котором учится Санька, поднимут на смех, если рассказать, что и ему становится жутковато от этой безмолвной тьмы, от того, что отец и мать так долго не возвращаются с работы. Где они? Может быть, что-нибудь случилось? И дедушка Мокей, который живет по соседству и приглядывает за Наталкой, пока Санька в школе, куда-то ушел.
Хлопнула калитка.
— Идут! — обрадовалась Наталка.
Дверь резко отворилась, петли скрипнули жалобно, словно от боли. Не раздеваясь, отец прошел во вторую комнату. На чисто вымытом полу остались большие грязные следы. Мать снимала в сенях боты и вошла минутой позже.
— Мама, — засмеялась Наталка, протянув к ней руки, и сразу смолкла. Мать, как была в пальто и платке, тоже пошла во вторую комнату. Санька удивленно посмотрел ей вслед, взял на руки Наталку, подошел к двери.
— Я твоего не беру, — услышал он резкий голос отца. — Отдай мое, и разойдемся без шума.
— Ничего я тебе не дам, — ответила мать. — Нашел другую, живи, а у детей последнего не отнимай. А силой будешь брать, то и их бери. Мне одной не прокормить!
Санька осторожно прошел вдоль стены, усадил Наталку на кровать, а сам, чувствуя, как колотится в груди сердце, вцепился обеими руками в никелированную спинку и застыл так.
— Ты должна с детьми быть, — криво усмехнулся отец. Он сидел, подперев рукой подбородок, и постукивал ногой по полу. Под сапогом чавкала грязь. Лампа, подвешенная напротив дверного проема в первой комнате, освещала всю его фигуру. Только лицо пряталось в тени козырька его полувоенной фуражки. — Ты ж — мать!
— А ты — отец! — крикнула мать и заплакала.
Наталка подобралась поближе к брату, прижалась к спинке, сидела с широко раскрытыми глазами.
Несколько минут в комнате было тихо. Отец попыхивал папиросой. Мать стояла у окна, четко вырисовываясь в его еще светлом проеме.
— Ну что я с тобой нянчиться должен, что ли? — зло спросил отец. — Ты отдашь мне мои вещи или нет?
Он встал и прошелся по комнате.
— Я уже ответила тебе.
И опять тишина — зловещая, тревожная. Мать подошла к Саньке и сказала, сдерживая дрожь в голосе:
— Собирайся, сынок. Пойдешь к отцу жить. С молодой матерью.
Она снова заплакала.
— Мам, не плачь, — тихо попросил Санька. — А к нему я не пойду.
— Опять свой характер показываешь?! Зачем детям все это знать? Мало тебя учил, мало! — отец скрипнул зубами.
— Ты только меня учишь, а за собой ничего не замечаешь. Как же — большим начальником стал, бригадиром назначили! Загордился. Только надолго ли?
— Брось пилить! — крикнул отец. — Брось! А то ты меня доведешь! В тюрьму сяду, а выучу!
Он пробежал по комнате, свалил что-то и вдруг грохнул кулаком в окно. Посыпались стекла, наполнив звоном двор и комнату.
— Тише ты, вояка, — сказала мать. — Вставлять не будешь. Проспись лучше, по-трезвому и поговорим.
— A-а, ты так! Убью!
Он схватил табурет и замахнулся на нее. Но мать не сдвинулась с места, лишь ладони рук ее — корявые, с некрасивыми потрескавшимися пальцами — вздрагивали.
— Не смей! — крикнул вдруг Санька и бросился к отцу. — Не трогай!
Он повис всем телом на окровавленной отцовской руке, но в тот же миг, отброшенный сильным толчком, отлетел в сторону и ударился об угол большого сундука.
— За что дитя? За что? Чем он виноват, морда пьяная? — Мать подбежала к Саньке, у которого обида и боль выдавили слезы из глаз.
Маленькая Наталка залезла под подушку и пищала по-заячьи.
— Что это за шум-драка? — спросил дедушка Мокей, просунув в приотворившуюся дверь свою маленькую голову. — Прекратить!
Всю ночь горела лампа. Свет из окна падал на жидкую грязь.
— Ничего, Анна, ничего, — успокоительно приговаривал дедушка Мокей. — Проживем и без него.
Анна не отвечала. Она неподвижно сидела у стола и глядела в одну точку. Вот чем кончились поздние возвращения Прохора навеселе, которые он оправдывал тем, что бригадирская должность требует иногда посидеть с подчиненными в закусочной — работать лучше будут. Ну и с нужными людьми — тоже: наряд повыгодней подкинут. А где водка, там и беда, говорила ведь ему. Да где там, и слушать не хотел!
