Вот и пришла беда — связался с другой, ушел от семьи, бросил ее с двумя детьми.
Дедушка Мокей подходил к детским кроватям, поправлял одеяла, склонялся над Санькой, который во сне метался и всхлипывал, и приговаривал:
— Спи, бедолага, спи.
В стену бился дождь. И казалось, что кто-то огромный лижет ее шершавым языком.
— Льет, — в который уже раз произносил старик, — Не зима, а мокрота одна.
Но ему никто не отвечал. Анна, казалось, оцепенела, сидела прямо и безмолвно.
— Эх, племянница, неудачливая ты моя, — вздыхал дед и начинал ходить по комнате.
Анна очнулась только под утро. Она оглядела комнату, словно не узнавая ее, увидев старика, спросила:
— Что же теперь будет, а? — и упала головой на клеенку, покрывавшую стол.
— Вот и хорошо, вот и хорошо, — бормотал дед и гладил ее по голове. — Поплачь, поплачь… Оно и полегчает.
Санька заболел. Он лежал под грудой одеял и пиджаков и никак не мог согреться. Наталка с опаской поглядывала на его бледное похудевшее лицо. Когда Санька начинал стонать или метаться, она кричала:
— Деда, Сане вава!
Дедушка Мокей спешил к нему, щупал маленькой рукою лоб и качал головой:
— Сдал, брат, свалился. Ну ничего, выберемся!
Он жил теперь у Щуровых. Топчан его, покрытый серым байковым одеялом, стоял напротив Санькиной кровати, у окна. Санька, когда становилось легче, подолгу смотрел на этот топчан.
За окном кричали воробьи, радуясь солнцу. Оно грело все больше.
— Сань, а чего у тебя болит? — любопытствовала Наталка. — Зашибся?
Санька отрицательно качал головой.
— Ну чего ты молчишь? — не унималась Наталка. — А то уйду!
Но она не уходила и все о чем-то говорила.
Под ее щебет Санька уснул. Ему, в который уже раз, приснилось, что отец опять пришел. Он кинулся к матери с ножом. Санька подбежал к нему, но закричать не смог, что-то перехватило горло. Отец повернулся и, дико крича, пошел на него…
Тело покрылось холодным потом. Опять этот сон!
В комнате никого не было. Санька выбрался из-под одеяла. Худые ноги дрожали. Он с трудом добрался до окна. Солнце улыбнулось ему с неба, из луж, из блестящих, как расплавленная сталь, капель, что горохом сыпались с крыши, где жалкими плешинами лежал грязный снег.
— Ты что же это, а? — спросил дед, войдя. — Зачем встал?
— Дедушка, вот бы кровать сюда. Солнце!
Кровать перенесли.
Санька любил ловить солнечные лучи, прыгающие по одеялу. Он подставлял им руки, бледные, с синими жилками, и улыбался.
Напротив окна висела в рамке его «Похвальная грамота». Это была награда за успешное окончание первого класса. Санька ею очень гордился. Но теперь стекло было разбито, грамота поцарапана его осколками. Это отец тогда угодил табуреткой.
Когда Санька взглядывал на стену, по лицу пробегала судорога — слишком свежи были воспоминания. Он поспешно отворачивался.
— Дед, — наконец позвал Санька. — Дед! Сними ее.
Дедушка Мокей внимательно взглянул на Саньку. Эх ты, брат-горемыка, подумал он. Больно обидел тебя батька, больно.
Он снял рамку и вышел.
А вечером принес две красивые рамочки, золотистые, как солнце.
— Давай вторую, — подморгнул он. — Зачем ей лежать? Пусть все посмотрят.
Санька улыбнулся ему благодарно.
Когда Санька поправился, была уже настоящая весна. На просыхающих глинистых буграх расцветали бледно-фиолетовые бузлачки — так называли здесь первые весенние цветы. Где-то в голых ветвях настойчиво повторяла свою весеннюю песню синица:
Что синица хочет сказать именно эти слова — говорила Саньке мать, выросшая в степном украинском селе, где люди с древних времен привыкли всему давать объяснения, неожиданные и остроумные.
Закутанный платком, в тяжелых сапогах, которые долго чинил дедушка Мокей, появился Санька в школе. Он как-то оробел в шумной толпе.
— Ого-го! — засмеялся верзила Атарщиков, у которого был всегда подбит либо глаз, либо нос. — Ого-го! Бабушка в платке!
Он дернул за платок. Санька чуть не упал. Ребята засмеялись. Санька покраснел, потом побледнел и бросился с кулаками на Атарщикова.
— Ого-го! Ого-го! Не догонишь!
Санька в бессильной злобе сжал кулаки. Из глаз брызнули слезы.
За время болезни Санька сильно отстал в учебе. Но догонять товарищей не спешил. Дома он не мог усидеть за книгами, уходил подальше на выгон, ложился там на спину и смотрел в небо. Смотрел, казалось, бездумно, а на самом деле постоянно думал об одном — как могло случиться, что отец стал вдруг совсем другим человеком. Правда, и раньше — сколько помнит себя Санька — он не интересовался детьми. Спросит иногда, как дела — и все. Но Санька не обижался на это. Ведь и мать не очень часто проводила с детьми час-другой, рассказывая сказки или просто вспоминая о родном селе, откуда когда-то уехала с дедушкой Мокеем в поисках лучшей жизни. Тогда еще у дедушки жива была его жена. Купили домик на окраине города, работать стали. А потом мать встретила отца…
Они любили все втроем ждать отца, не садились без него ужинать. Он работал на другом заводе, дальше, чем мать, и приходил позже.
Но с прошлого лета он стал приходить почти ночью. Мать кормила детей и укладывала спать, а отца все не было. Утром ему, конечно, было не до детей. Он часто кряхтел, морщась, пил рассол. Так вот и жили.
В школе Санька сидел, занятый своими думами, многое пропускал мимо ушей. По успеваемости он стал одним из последних учеников.
Атарщиков, смеясь, рассказывал ребятам:
— Как трахнет отец! Стекло — дзинь, грамота — пополам!
Он жил на той же улице, где и Щуровы, знал, что Санькин отец ушел из дому.
Санька молча выходил из класса.
— Щуров, — сказал как-то учитель, когда Санька опять не приготовил урок. — Я напишу записку отцу. Ты стал неузнаваем.
— Нет у меня больше отца! — звонко сказал Санька и встал. Лицо его покрылось красными пятнами, глаза лихорадочно блестели.
Ребята засмеялись. Санька стремглав выбежал из класса.
Его нашли лишь к обеду далеко в степи. Он лежал на траве и плакал.
Учитель посадил Саньку на раму велосипеда и повез домой. Санька молчал. От учителя шел запах
