— Скажи, Вольфганг, каково твое мнение? Ты ведь там был, что ты об этом думаешь?
К общему хору осуждения югославских коммунистов я присоединиться не мог, это было выше моих сил. С другой стороны я не мог высказывать своего мнения открыто. Таким образом я был принужден к двуличию, которое сталинизм неизбежно влечет за собой. «Правоверным» я давал уклончивые ответы; умеющим думать самостоятельно я намекал, что считаю резолюцию Коминформа ошибочной; оппозиционно настроенным я давал переводы югославских брошюр.
Успех не заставил себя долго ждать. Почти все указывали на один факт:
В Югославии опубликовали и то и другое — резолюцию Коминформа и югославский ответ, так что у каждого может создаться свое мнение самостоятельно. А у нас опубликовали только резолюцию Коминформа.
Поступок Югославии произвел сильное впечатление.
Иногда я встречал оппозиционные настроения там, где меньше всего этого ожидал. Однажды я гулял с одним ответственным работником, который был «вне всяких подозрений». С большими колебаниями я передал ему материал, для верности добавив, что это только для его личной информации, «потому что мы принадлежим к кругам, в которых такие вещи можно спокойно читать».
Через три дня мы снова встретились на территории Высшей партшколы. Он оглянулся по сторонам. Никого поблизости не было.
— Я не могу этого больше выдержать, — признался он с удивительной откровенностью. — Эта история с Югославией — просто подлость; но это не только политическая клевета, за этим скрывается что?то другое. За этим стоит Сталин, этот полуграмотный варвар, который не может примириться с тем, что среди западно–европейских коммунистов другая компартия и другой вождь, Тито, вызывают большую симпатию. Если бы ты знал, как я ненавижу Сталина. Да — я ненавижу Сталина!
Он побледнел от гнева, а я от страха. Таких слов я еще никогда не слышал, да к тому же еще на территории Высшей партшколы. Он пришел в себя.
— Между нами? — он протянул мне руку.
— Между нами, — подтвердил я.
Этим утром я долго гулял один. Мне думалось о многом. Я вспомнил, что читал где?то о том, что воинствующие атеисты зачастую выходили из иезуитских школ. Может быть, это сейчас повторялось? Может быть, Высшая партшкола имени Карла Маркса воспитала самых опасных еретиков[26].
Но ведущие партийные руководители твердо оставались верными «генеральной линии». В один из выходных дней я снова посетил — в последний раз — огороженный забором квартал вилл в Нидершёнгаузене, где проживали десять наиболее выдающихся руководителей СЕПГ. Я говорил за последние недели и месяцы так много с оппозиционерами, что даже в доме руководителя партии, портреты которого можно было так часто видеть на страницах «Нейес Дейчланд», мне было трудно сдерживаться.
Руководитель СЕПГ предложил мне коньяк и сигареты.
— Почему у тебя такой удрученный вид? Политические колики из?за Югославии? — обратился он ко мне.
— Я читал некоторые из последних югославских брошюр и…
— Не читай слишком много таких вещей, — сказал он, улыбаясь, но я почувствовал, что он не шутит.
— В этих брошюрах ставится не только вопрос о том, была ли справедливой резолюция Коминформа или нет, но и некоторые кардинальные вопросы, которые нельзя так просто отбросить.
Мой собеседник посмотрел на меня спокойно и холодно.
— В политике бывают положения, в которых приходится защищать хорошее дело при помощи плохих аргументов и плохое при помощи хороших.
Я был снова потрясен тем, что многие руководители партии пытаются ничего не значащими фразами совершенно отмести очевидные противоречия, делая это как для других, так и, в первую очередь, вероятно, для самих себя. Осторожно сделал я еще один, последний, шаг.
— Мне кажется, что дело не в плохих или хороших аргументах, а в некоторых основных принципах марксизма. Югославы в своих брошюрах утверждают, что с появлением народно–демократических стран создалось новое положение. Эти страны находятся на пути к социализму и этим самым возникает вопрос отношения этих стран к Советскому Союзу. Югославы выставляют, по моему мнению, совершенно правильное марксистское требование, что между странами народной демократии и Советским Союзом должно быть полное равноправие и что не может быть ведущих и зависимых социалистических стран, — все государства должны быть равны.
Мой собеседник явно занервничал. Он махнул рукой:
— Погоди, Вольфганг, давай будем трезво исходить из фактов. Что значит равноправие? Видишь ли: борьба, происходящая в мире, в конце концов, большая шахматная игра.
Он нарисовал в воздухе шахматную доску:
— На этой доске есть только белые и черные. Два противника стоят один против другого. У каждого различные фигуры, разные по своему значению, которыми он распоряжается. Но двигать этими фигурами может только один, это можно делать только из центра, а этот центр может быть только в Москве или… может быть, ты хочешь поставить Белград на место Москвы? — спросил он иронически.
Я вспомнил Маркса и Энгельса, которые всегда высказывались против ведущей роли одной партии внутри Интернационала, Ленина, который даже после победы революции в России отклонил и осудил мысль о ведущей роли победоносной большевистской партии.
Мое молчание было воспринято моим собеседником иначе: он, вероятно, подумал, что его теория шахматной доски произвела на меня впечатление.
— Мы должны подходить к делу трезво. Ты ведь не со вчерашнего дня на партийной работе. Разве ты никогда не замечал одной особенности в названиях «СССР» и «Советский Союз»?
Я не сразу понял, куда он метит.
— В этих названиях отсутствует понятие «Россия». Это ведь не случайно. Этим создается возможность вступления в этот союз последующих социалистических государств. Неужели ты думаешь, что мы сможем существовать как самостоятельные государства, независимо от СССР, если страны народной демократии, а позже советская оккупационная зона, достигнут основ социализма? Мы должны смотреть на эти вещи реально. Здесь, между собой, мы можем об этом говорить откровенно.
Несмотря на то, что мы были в комнате одни, он невольно понизил голос.
— Вполне возможно, — я не говорю, что это необходимо, — что в какой?то момент страны народной демократии войдут как новые республики в состав СССР. Конечно, сейчас еще рано об этом говорить и ты, пожалуйста, об этом не говори никому, — но ты должен об этом хотя бы знать. В этом все дело, а не в каких?то дискуссиях о равноправии между социалистическими странами.
Этот разговор подтвердил, что мне в этой партии делать больше нечего. Я стремился не к новой советской республике, а к независимой равноправной социалистической Германии.
Противоречие между моей официальной деятельностью в Высшей партшколе СЕПГ и распространением титоистической литературы среди партработников не могло долгое время оставаться незамеченным. Я знал, что не смогу этим заниматься. Поэтому я спешно готовился к бегству.
Часто я размышлял, не выступить ли мне во время открытого собрания перед всей партшколой и не сказать ли правды о резолюции Коминформа, не доказать ли её лживость, не высказаться ли за независимый путь к социализму? Когда я думал об этом спокойно, то я понимал, насколько безумными были такие мысли.
Чего бы я достиг? Сразу же после первых фраз меня силой заставили бы замолчать и затем сослали бы в такие места, где я вообще ничего не смог бы сказать. «Революционный романтик», называл я самого себя. «Честно, но бесплодно». Поэтому мне показалось более рациональным остаться возможно дольше в Высшей партшколе, заставить размышлять все большее количество партийцев путем частных разговоров и, если я добьюсь их согласия, раздавать им материалы. Если бы это было вскрыто, то я еще мог попытаться бежать в Югославию. Такое бегство в Югославию должно было бы заставить размышлять еще большее количество партийных товарищей — ведь я был единственным ответработником СЕПГ, бывшим с
