Большинство из студентов были еще маленькими детьми, когда вместе с сосланными родителями они попали в эти края. На их долю выпало тяжкое детство. Страшные вещи пришлось им пережить …
С первых же дней я подружился с несколькими студентами. Из разговоров я узнал, как они вместе с родителями были выброшены из собственных домов и дворов, как их высадили в пустынной местности и бросили на произвол судьбы. Они были беззащитны и обречены на гибель от холода и голода. Много времени прошло, прежде чем родители смогли соорудить из глины хижины для жилья. В дополнение ко всему этому, детям кулаков в первые годы ссылки приходилось испытывать еще и моральное угнетение. Это было начало тридцатых годов, когда в Советском Союзе не легко было расти детям раскулаченных крестьян. Как?то, в минуту откровенности, один студент рассказал мне о жизни в первые годы ссылки:
— Когда еще поселки только строились, к нам часто приезжали верхом на лошадях партийные руководители. Если они рычали на нас или издевались и ругались — это еще было хорошо. Но иногда они являлись с нагайками, и каждый, кто стоял на их дороге, мог это почувствовать. Они били нагайками даже играющих детей. Мы стали осторожными. Если приезжал из города кто?то чужой — мы прятались по домам.
Он рассказывал об этом без всякой горечи, будто речь шла о давно прошедшей грозе. Он пояснил мне:
— Ты должен понимать, что это были горячие дни раскулачивания и многие наши партийцы зарвались. Но эти перегибы были позже осуждены партией. При таком огромном социальном перевороте, как коллективизация, такие вещи, конечно, могли происходить.
Я с ним соглашался… Мне ни разу не пришла в голову мысль, как это поразительно, что молодой советский человек, которого сравнительно недавно били нагайкой по лицу, еще пытается оправдать своих мучителей. И прежде, и теперь я со многими говорил о коллективизации, но среди моих новых товарищей– студентов, переживших столько страданий, я не находил ни одного, который «принципиально» не стоял бы за коллективизацию.
Большинство моих коллег отправлялись в конце недели «домой», то есть в поселки, которые на дальнем и близком расстоянии были расположены вокруг Караганды.
Когда студенты возвращались обратно, они нередко поругивали своих родителей. Не раз приходилось мне слышать:
— До сих пор они этого не понимают! Я много раз пытался объяснить им, почему нужна была коллективизация, но старики никогда этого не поймут!
Сыновья и дочери кулаков, посланные сюда детьми, с течением времени превратились в сталинистов.
Конечно, вполне возможно, что тот или иной притворялся и лицемерил, высказывая свою приверженность и любовь к сталинскому режиму. Однако большинство моих здешних коллег–студентов думали так же, как я и как многие мои друзья юности в Москве, родители которых стали жертвой чисток 1936–1938 гг.: судьба отдельных семей трагична, и, конечно, несправедлива, но, принципиально, советскую власть нужно поддерживать и поэтому оправдывать все ее мероприятия.
В нашем институте учились не только студенты–казахи и дети раскулаченных, но также сыновья и дочери высокопоставленных лиц в партии или в государственном аппарате. Сын прокурора, например, и дочь секретаря партийной организации нашего института. Оба всем своим поведением ясно давали понять, что они прекрасно сознают положение, занимаемое их родителями. Особенно терпел от них один очень способный доцент, читавший курс по всеобщей истории. Я как?то спросил одного студента:
— Почему, собственно, эти студенты так настроены против него?
— Наш доцент, ведь, тоже, вроде, как ссыльный, — прошептал он мне.
— Ссыльный?
— Не в полном смысле этого слова, — он финн. Во время советско–финской войны 1939–1940 гг. многие финские семьи из Ленинградской области были переселены сюда. Прибыл и он в Караганду и должен, конечно, быть теперь очень осторожным.
Спустя несколько дней я сам смог убедиться, что финскому доценту, действительно, приходится не легко. После каждой лекции доцент был обязан называть литературу, относящуюся к затронутым темам. При этом он очень четко должен был делить ее на две группы: классики марксизма–ленинизма, относящиеся к прорабатываемой теме, и, отдельно, — источники.
Однажды, когда доцент перечислял литературу, он, видимо, не совсем четко провел такое разделение. Он назвал какое?то сочинение Плеханова.
Вдруг его прервал сын прокурора:
— Принадлежит ли этот труд Плеханова к числу классических произведений марксизма–ленинизма или он относится к источникам?
Казалось бы, обыкновенный вопрос, но и его содержание и тот резкий тон, каким он был задан, заставил всех нас съежиться и насторожиться. На мгновение у доцента кровь бросилась в голову, но он удивительно быстро овладел собой.
— Само собою разумеется, что этот труд Плеханова принадлежит к источникам. Я хотел бы, кстати, использовать этот удобный случай, чтобы со всей определенностью еще раз подчеркнуть, что в рубрику классиков марксизма–ленинизма входят только произведения Маркса, Энгельса, Ленина, но, прежде всего, в первую очередь, в нее входят произведения товарища Сталина. Выдержка из сочинения Плеханова указана к данной лекции потому, что ряд трудов Плеханова нам полезен и содержит правильные положения. Об этом отчетливо сказал товарищ Сталин в своей большой речи от 6 ноября 1941 года.
Мы все облегченно вздохнули. Наш доцент с поразительным искусством преодолел этот опасный риф. И даже чрезмерно ревностному прокурорскому сынку не оставалось ничего иного, как наклонением головы выразить свое согласие с доцентом, который так удачно закончил свой ответ ссылкой на речь Сталина.
Сколько таких рифов он уже обошел и сколько их предстоит ему еще миновать!
Без сомнения, не легко было ему работать, имея ярлык «ссыльного доцента».
Не предчувствуя ничего дурного, я выходил однажды из лекционного зала, как вдруг ко мне подошла секретарша института. Она была очень взволнована.
— Только что звонили из милиции. Вы должны сейчас же туда явиться.
— В милицию?
Немного обеспокоенный, но не зная за собой никакой вины, пошел я в Михайловку, где находилось отделение милиции.
— Вы должны лично явиться к начальнику милиции!..
Начальник милиции, казах, смотрел на меня зло и угрожающе.
— Вы — этот самый немец Леонгард? — проворчал он, — я ставлю вас в известность, что вы должны покинуть Караганду в течение 24 часов.
Я был, как громом поражен. Разве мое пребывание здесь и прописка не были оформлены с согласия обкома партии? Разве постановление о выселении, изданное в сентябре 1941 года, относящееся лишь к Москве и другим большим городам в западной части Советского Союза, распространялось теперь на все города страны?
— Куда же я могу тогда поехать, если я должен оставить Караганду? Могу я получить разрешение ехать в Алма–Ату?
— Куда вы поедете — мне все равно. Все города для немцев закрыты. Вы можете и в Карагандинской области избрать любой пункт для местожительства, но за исключением самого города. Поезжайте лучше всего в один из поселков возле Оссокаровки, там, кстати, уже много немцев.
— Товарищ начальник! Я состою в комсомоле уже несколько лет. Я имею согласие на пребывание здесь со стороны товарищей из отделения агитации обкома. Они сами содействовали моей прописке и сообщили, что всё уже урегулировано.
Лицо начальника милиции стало еще озлобленней:
— Я это знаю. Но я вам уже сказал, что постановление о высылке распространяется на всех немцев. Если вы по истечении 24 часов еще останетесь в Караганде, то это будет означать противодействие власти и за это вы будете отвечать. Теперь вам понятно это?
