превратился город Доло Одо и его окрестности. Словно приветствуя солнце, в лагере взревел осел — и лагерь начал просыпаться…
Перед тем, кто пришел сюда, возникала дилемма: где продать свой товар, перед границей или после нее. Перед границей — покупателей меньше, к тому же за товар тебе дадут лиры, а если попросить абиссинские быры или рейхсмарки, не говоря уж о самой надежной валюте Африки — золотые крюгеррэнды Бурской конфедерации[3] — то с тобой расплатятся по самому невыгодному курсу. Если ты хочешь продать товар на той стороне в одной из лавок или на той части рынка, что располагается на абиссинской стороне — тебе придется длительное время ждать очереди на проход, а потом договариваться с таможенниками сразу двух государств. И естественно — платить дань. Взятками это не называлось, если вы посещали любое правительственное учреждение в странах Африки — там вы могли видеть плакат на стене, на котором армейский сапог давил змею с деньгами в зубах, а над ним было написано «искореним ядовитую гадину коррупции». Но коррупция была, эти плакаты скорее подтверждали то, что и здесь, в этом правительственном учреждении — тоже можно договориться. В арабских странах северной Африки, таких как Марокко, это называлось «бакшищ», а во всех остальных — подарок. Хитрые как лисы африканцы и на границе делали бизнес: бизнес тех, кто скупал по дешевке товар с сомалийской стороны границы или тех, кто приходил торговать со стороны абиссинской заключался в том, что на пограничном посту мог стоять его соплеменник или родственник, и если с других он брал деньги — то с этого человека он деньги не брал, расходились по-семейному. Не любившие коррупцию немцы, заправлявшие в Абиссинии почти в открытую, часто меняли подразделения солдат на границе и вместе с ними — кочевали племена: как только кто-то из соплеменников вставал на границе — несколько десятков мужчин из этого племени бросали работу, ремесло и шли торговать. Воистину — Африку можно было завоевать, но нельзя было покорить: Африка всегда оставалась Африкой.
Как только солнце осветило скопище людей — началось движение. Кто-то, с плошками в руках шел, чтобы занять место в очереди за гуманитарной помощью, которую должны были повезти через границу часов в десять. Кто-то — заводил свою машину, чтобы занять место в очереди на дороге к пропускному пункту — в этой очереди вперемешку стояли люди, ослы, верблюды, мулы, лошади и грузовые автомобили, в основном ФИАТы триполитанской сборки.[4] Шустрые мальчишки сновали вдоль выстраивающейся линии в поисках желающих заплатить за то, чтобы быстрее пройти границу — это были родственники таможенников, которые сегодня стояли на посту: зарабатывать надо было всем. Здесь были самые разные люди — но сомалийцев отличить от абиссинцев было очень легко: у сомалийцев типично негроидные лица, а у абиссинцев лица намного тоньше, губы тонкие, скулы не так выделяются, лица более вытянутые, чем круглые, носы не картошкой — многие абиссинцы походили на европейцев, только с черной кожей. Паломнику не нужно было скрывать за куфией, арабским платком кто он есть на самом деле. В тридцатых и сороковых годах, когда в Италии боролись с малоземельем и мафией — сюда переселили немало итальянцев с бедного юга страны и с острова Сицилия, на котором вообще-то жили не итальянцы, а отдельный народ, продукт длительного скрещивания итальянцев, испанцев, арабов и даже негров. Селили их как раз у границы — и многие негры, не слишком то сведущие в европейских делах и по привычке пытавшиеся грабить и убивать чужаков на их землях — узнали, что такое omerta и кровная месть. Для местных это было дико, а учитывая зловещую целеустремленность пришлых — еще и жутко, поэтому крестьян переселенцев научились уважать и бояться. Паломник был тем, кем он и был — потомков крестьян с острова Силиция, переселившихся сюда, встроившимся в местную жизнь, сильно загоревшим на солнце, говорящим по-итальянски, но знающим несколько слов из местных диалектов. Короче говоря — человеком, которого не стоит опасаться — но и лезть к которому не стоит.
Паломнику было жарко и животным его — было тоже жарко, он посматривал на мальчишек, снующих взад-вперед на шоссе, проворно вспрыгивающих на высокие подножки машин, хватающих засаленные банкноты. У него были деньги, чтобы оплатить переход — но он знал, что не может этого сделать, потому что так делали водители, везущие по двадцать — тридцать тонн груза, но не торговцы с тремя мулами. Оставалось лишь покорно ждать…
Время тянулось медленно — как сладкая карамельная нуга, от нечего делать, он поглядывал по сторонам, вслушивался в крики и гомон вокруг, пытаясь выделить знакомые слова среди чудовищного местного диалекта — смеси итальянского, немецкого, сомалийского (сомалики), суахили и Бог знает, чего еще. Люди спорили, торговали, ссорились. Паломник хоть и был европейцем — но он был любознательным и жадно впитывал чужую культуру, культуру страны, в которой ему пришлось провести больше трех месяцев — и месяцы эти, надо сказать, были нелегкими. Он видел африканцев разных — злых, разъяренных, пьяных или обкурившихся бумом, добрых и миролюбивых. Больше всего его поражало терпение африканцев, их особое чувство течения времени, осознание своей ничтожности перед временем и перед Богом. Они как бы говорили — вы можете нас убить, но вы ничто перед временем, и если у вас есть часы — то у нас есть время и рано или поздно, если не мы, то наши дети, внуки, правнуки изгонят вас с нашей земли и мы будем жить так, как считаем нужным, молиться нашим Богам и радоваться нашему урожаю. Он не понимал только одного — откуда взялась эта ненависть, ненависть глубинная, идущая из самой человеческой души, из самой сути человека — ведь они ничего плохого им не сделали, они сами выбрали этот путь — ненависти, резни и гражданской войны. И та женщина, на которую он сейчас смотрел — завернутая в ярко-красный бубу[5] высокая негритянка с лицом рафаэлевой Мадонны, с ребенком, привязанным за спиной и еще одним, играющим в грязи рядом — разве для нее жизнь беженки лучше, чем то, что было до этого? Пусть даже на чужой плантации с самыми рабскими условиями…
Как бы то ни было — у него была цель. Цель, которую он должен был выследить и хладнокровно уничтожить, нанеся очередной удар в этой слишком затянувшейся войне, удар, который может стать в ней окончательным, а может и не стать. Он не мог отвлекаться по пустякам…
Примерно в тринадцать ноль-ноль по местному очередь дошла и до него — самый пик жары. Он подошел со своими козами и мулами к таможенному посту с сомалийской стороны — большим, грубо сделанным казармам, бетонным заграждениям, разрисованным красными полосами и охраняемым чернокожими наемными солдатами — то, что говорили, будто весь народ Сомали поднялся на борьбу за свободу было отнюдь не так. На посту, конечно же, были и офицеры, итальянские офицеры — но они в такую жестокую жару скрывались в казармах… их долю подчиненные принесут вечером, по окончании смены.
В отсутствие белых — заправляли черные. Одетые в удобную африканскую форму — шорты и легкая рубашка, тяжелые винтовки — в колониальных войсках в ходу были Беретты-59 — сложены в казарме, у многих только пистолеты, у кого-то и их нет. Основное оружие, для наведения порядка и для демонстрации власти — это короткие, отполированные до блеска долгим употреблением палки — дубинки и шамбоки. Шамбок — страшное африканское оружие, длинный хлыст из кожи гиппопотама, при ударе прорезающий кожу и мясо на полсантиметра — но управляться им могут немногие, поэтому кто не может — носят палки. В основном — это оружие используется для того, чтобы отгонять тех, кто лезет на ту сторону без спроса — рядом полно беженцев, но для них граница закрыта. Карманы на форме оттопыриваются от денег…
Паломник спокойно дождался своей очереди. К нему подошел молодой, вооруженный пистолетом- пулеметом Беретта-12. Молодой — но именно молодые опаснее всего, они злые и жадные. Надо держать ухо востро.
— Макасаа?[6]
— Макасауги Винченцо — назвал паломник одно из самых распространенных итальянских имен, на которое у него были документы.
— Хаггии ку ноошахай?[7]
— Могадишо.
С этими словами Паломник передал таможеннику документы — паспорт, в который было вложено несколько банкнот по сто лир. Таможенник мрачно начал перелистывать паспорт, затертый и потрепанный. Ему что-то не нравилось.
— Хуб ма сидата?[8]
Паломник покачал головой, стараясь не глядеть на молодого таможенника. Он уже понял, с чем имеет дело — ублюдок ловит кайф от власти над белым…
— Гацмаха садаха маара[9].
