Глава пятнадцатая
Меняем реки, страны, города…
Иные двери… Новые года…
А никуда нам от себя не деться,
А если деться — только в никуда.
За следующий час, проведенный в лесу, Эльтдон убедился, что река, несущая свои воды неподалеку, не так уж спокойна и безопасна, как могло показаться на первый взгляд. Его глаза, привыкшие когда-то высматривать даже тень возможной опасности, не утратили навыка за долгие годы отшельничества и теперь безошибочно отмечали узловатую корягу, плывущую против течения, очертания гигантских клешней сквозь тонкий слой ила или излишне правильной формы прутик, склонившийся над водой. Да, в этой реке Эльтдон не стал бы купаться.
Деревья, росшие по берегам, были несколько иного мнения и изящно свешивались над течением, создавая приятную прохладу и спасительную тень. Правда, эльф настороженно относился даже к ветвям, нагнувшимся над его головой, подсознательно ожидая прыжка сверху. И дождался.
За его спиной что-то шевельнулось, и астролог, не успевая сделать ничего другого, присел и выставил тарр копьем вверх и назад. Хитрость не сработала — гибкое мускулистое тело пролетело над эльфом и приземлилось перед ним. За миг до того, как тварь снова прыгнула, Эльтдон успел ее рассмотреть. Это была лягушка размером с молодого грифона: высота в холке по эльфийское бедро, длина — шага три. Кожа амфибии напоминала смесь разнообразнейших листьев, небрежно наложенных один на другой. В принципе ничего особенного, так — лягуха-переросток. Вот только ротик у «лягухи» был необычный: с зубками. И на лапах — шпоры, направленные вперед. Видимо, зверюга подстерегала добычу, сидя на ветке дерева, а потом прыгала, оттягивая кисти назад и выставляя острые, немного загнутые вверх шпоры. И прыгала быстро. Вот как сейчас.
Эльтдон успел дернуть опущенный конец тарра вверх. Вовремя: рожки полумесяца встретили тварь еще в воздухе; встретили, но не остановили. Ее верхние лапы зависли, печально дернувшись, зато нижние рассекли пространство
— и шпоры вошли в обнаженное тело эльфа. Он рывком поднял тарр вперед и вверх, высвобождаясь от шпор, и ударил лягушку о землю. Это уже было лишним, так как тварь издохла. И делал он это больше с досады, подозревая, что лягушка при охоте не слишком полагалась на остроту шпор. Скорее уж на их ядовитость. А если так, жить ему осталось ой как мало!
Эльтдон осмотрел раны. Обе были неглубокими, в палец шириной. Кровь уже вытекала из них, и эльф опустился на песок, разочарованно думая: «Умру. Жалко, Черный-то на меня понадеялся. И Ренкр».
Из зарослей за спиной раздался сочный басистый голос:
— Слышь, браток, ты, главное, за оружие не хватайся.
Эльтдон обернулся и увидел перед собой кентавра. Сверху кентавр напоминал мощного мужика с каштановыми курчавыми волосами, пышной бородой и чуть раскосыми глазами. Хотя этот народ было принято считать самым что ни на есть варварским, а следовательно, представлять их всегда абсолютно нагими, кентавр носил пеструю, как кожа убитой лягушки, куртку-безрукавку; волосы на голове пришельца перехватывал металлический обруч с чеканными листьями. Нижняя часть кентавра представляла собою туловище единорога, правда, размерами раза в три больше самого крупного из них. Вооружение пришельца составлял широкий охотничий нож на поясе, короткий лук за плечом… ну и, конечно, мощные острые копыта.
Кентавр улыбнулся и подошел поближе.
Эльф поднялся, стискивая зубы, чтобы не закричать от пронизывающей живот боли, и протянул ладонь для рукопожатия. Широкая пятерня кентавра бережно стиснула побелевшие от напряжения пальцы Эльтдона, а другая легко опустилась на плечо, усаживая астролога на траву.
— Сядь, — сказал кентавр. — А лучше ляг, — добавил он, поразмыслив.
Эльф хотел было что-то спросить, но тот выставил перед собой ладонь:
— И помолчи. Я должен поискать для тебя лист кровяницы. Потерпи.
И ушел.
Эльтдон закрыл глаза и полностью переключил внимание на внутренние ощущения. Они его не радовали. Резкая спазматическая боль клубилась в районах обеих ран, все разрастаясь, сплетаясь в единый клубок и медленно подкатываясь сначала к легким, потом к горлу, а потом…
На живот легли две холодные пластинки листьев. От неожиданности Эльтдон дернулся, но потом затих. И подумал: кентавр так неслышно передвигается по лесу, что даже он, эльф бывалый, не смог уловить звук его шагов.
А тот широко улыбнулся:
— Слышь, браток, ты еще маленько потерпи. Боль — она скоро пройдет, но яд-то останется. Так я тебя свезу к нам в стойбище, к Фтилу — он, слышь, мигом тебя на копыта, то бишь на ноги, поставит. Так что ты потерпи, браток.
«Потерплю, — сонно подумал Эльтдон, — только ты, браток, вези меня поскорее. Куда хочешь вези, хоть к Фтилу, хоть к троллям в пасть, только давай поскорее. А то я, боюсь, помру раньше, чем свезешь».
Кентавр принял молчание пострадавшего за согласие, взвалил его на свой широкий круп, подхватил с земли тарр, сбросив с него тушу амфибии, и поскакал через чащу к стойбищу. И Эльтдон понял, что по наивности своей ошибался, считая, что боль от яда лягушки — самое тяжкое страдание. Ветви хлестали его по телу, голова качалась из стороны в сторону, а в мозгу метался, не находя выхода, сочный бас: «Свезу. Так что ты потерпи, браток».
Хиинит уже вторую неделю не могла заснуть. Она влюбилась. И в кого? В того, кто никогда не станет ее мужем. Даже если выживет. И потом, она-то прекрасно понимала, что женское имя, которое выкрикивают в горячечном бреду, зависнув между жизнью и смертью, не может принадлежать матери. Потому что по-настоящему у сына для матери есть только одно имя: Мама.
«…Даже если выживет». А глядя на усталое осунувшееся лицо Вдовой, на мешки под ее глазами, Хиинит понимала — не выживет. Умом понимала, а сердцем… — сердцем уже поздно было что-либо понимать. Потому что она влюбилась.
Она долго ходила, не решаясь спросить у матери прямо: «Что с незнакомцем?» Но сегодня утром Хиинит не вытерпела. И поинтересовалась — как бы мимоходом, невзначай.
Лучше б не спрашивала!
Мать отрешенно посмотрела на нее и рассказала. Рассказала бесстрастным монотонным голосом, от которого Хиинит стало страшно. Она еще не видела Кирру такой… опустошенной.
«Я отдала ему все, что могла, но этого недостаточно, — звучал в мозгу девушки безразличный голос Вдовой, — вот если б найти любящее сердце, ту же, к примеру, Виниэль…»
«Зачем Виниэль? — внезапно подумала Хиинит, невольно краснея от закравшейся в голову мысли. — Ведь есть же я!»
Она тихонько откинула слой одеял, встала с кровати и подошла к постели незнакомца. Он лежал, похожий на статую, и лицо молодого альва белело живой маской во тьме пещеры. Хиинит осторожно приподняла одеяла и легла рядом с ним, ужаснувшись тому, что делает. Тело незнакомца было холодно, как лед на седой вершине Горы. Ничего. Она согреет его, она сумеет, а Виниэль пускай винит саму себя — где она сейчас, когда больше всего нужна ему? А утром Хиинит проснется раньше матери и успеет вернуться в свою постель.
Она проспала.
Утром Кирра тихонько улыбнулась, глядя на представшую ее взору картину.
