Она заметила, что творится с дочерью, и поняла, в чем причина, раньше самой Хиинит. Вдовая знала, что теперь у незнакомца появился шанс. И искренне этому радовалась.
«Любимый, подожди, не умирай, останься со мной. Ты нужен здесь. Ты нужен мне. Слышишь! Я знаю, тебе холодно, очень холодно, но не бойся, я согрею тебя. Возьми мое тепло, возьми все, без остатка, потому что я — это ты, а ты — это я. Не умирай, слышишь!»
Голос настойчиво бился о грани смерзшейся глыбы льда, в которую превратилось его сознание. Голос откалывал от этой глыбы все большие куски, и они отваливались, с хрустальным звоном разбиваясь и разбрасывая по сторонам серую холодную пыль. И становилось все теплее и теплее.
Ему показалось, что это Виниэль. Но голос у Виниэли был другой — острее и прохладнее. И лицо, проглядывавшее смутным силуэтом сквозь зыбкую массу намерзшего льда, было ничуть не похоже на лицо Виниэли. Тонкие губы, большие темные глаза, курносый нос и смешные ямочки на щеках.
Хорошее лицо. Доброе.
Но как же больно стучится ее голос. Как невыносимо больно!
Он безмолвно завопил: «Оставь меня в покое! Слышишь, я заслужил его, этот проклятый покой. Уйди. Я так много пережил, я заслужил право лечь и уснуть. Оставь…»
«Нет! Это не сон. Это — смерть. А тебе еще рано умирать. Тебя здесь ждут. Мать ждет, я жду, вон Одмассэн все бегает в пещеру да угрюмо смотрит на нас с мамой, будто мы виноваты в том, что ты не встаешь. И… и Виниэль твоя, наверное, тоже где-то ждет. Не уходи. Пожалуйста».
Он сомневался.
Голос вдруг зашептал: «Не смей даже раздумывать! Хилгод так за тебя переживает, он уже весь почернел от горя и все твердит, мол, это твой кровавый камень виноват, что ты не встаешь. А я знаю — …»
Голос продолжал шептать, доказывал, кричал, а он понял, что зря. Зря это незнакомое лицо так старается и доказывает что-то зря. Потому что, даже не разбивая толстой глыбы льда, в него, пройдя сквозь смерзшийся слой, впились две тонкие иголки. Два слова. «Черный» и «камень».
И он понял, что умирать действительно рано. И отдыхать тоже. Ему захотелось расколоть лед, выйти, высвободиться, но сил не хватало.
Тогда он закричал, и крик его был услышан. Теплые мягкие ладони легли на холодную поверхность, отдавая ей свое тепло, расплавляя твердь.
Когда они одолели лед, до Ренкра внезапно добрались лучи, которые излучали ладони спасительницы. И исходившая от них сила любви была такой горячей что он зарыдал, ничуть не стыдясь своих слез.
А она смущенно отступила, неосознанно ликуя: «Раз плачешь, значит, жив!»
И он кивнул, соглашаясь…
Но это было еще не все.
Теперь следовало вспомнить.
Черный висел на своих гвоздях и вспоминал…
— Так что же? — спросил Торн на десятый день пути. — Может, все-таки признаешься, где альв?
Черный попытался улыбнуться разбитыми губами, и главарь взорвался. Он подбежал к пленнику и заорал прямо в лицо:
— Я спрашиваю тебя, где этот паршивый альв с его проклятым талисманом?! Где?!
Гном понимал: ответа не будет. С тех пор, как Торн догадался, что бессмертный попросту надул его, шел уже второй день, а пленник продолжал молчать. И это все больше и больше раздражало главаря.
Когда Торн впервые осознал, что обманут, он дал знак колдунам, и те стянули тугие петли заклятий, перекрывая Черному всякую возможность пошевелить рукой или ногой. Бессмертный застыл так, как стоял, и лишь улыбнулся краешком рта.
— Ты обманул меня, — сухо констатировал Торн, медленно приближаясь к пленнику. — Ответь, неужели твой вонючий альв так важен, что ты решился пожертвовать ради его спасения собственной свободой?
— Тебе этого не понять, о стареющий Торн, — с улыбкой вымолвил Черный.
— Я был должен Ренкру за то, что, когда ты схватил его, я не пришел к нему на помощь. Отступился. Нынче долг оплачен. Во многом — благодаря тебе… Ты, гном, не можешь представить, что кто-то способен отдать свою свободу за жизнь другого, а поэтому даже не заподозрил меня в обмане. Вот так-то. Это тебе урок, Торн. Бесплатный.
Гном медленно кивнул:
— Я запомню и это, Ищущий. Я запомню и это. Кстати, — он поднял взгляд и впился им в лицо пленного, — ты, может быть, и бессмертный, но боль-то чувствуешь по-прежнему, а? Сейчас проверим…
И проверял. На всем пути до подземелий проверял, и Черный запомнил каждое мгновение этой дороги… Когда палач забил последний гвоздь, бессмертный посмотрел в ту сторону, где стоял, наблюдая, Торн:
— Я надеюсь, что на сей раз твои колдуны расплетут паутину моего заклятья и ты наконец станешь бессмертным. Если же нет, это очень огорчит меня, когда я освобожусь.
Гном ухмыльнулся, но в краешках его глаз, в самой тени век Черный заприметил ужас, дернувшийся в поисках выхода. И отчасти теперь он жил в предвкушении еще одной встречи с этим ужасом в Торновых зрачках.
«И ведь свез, троллин сын», — расслабленно подумал Эльтдон. Он лежал под остроконечным куполом шатра и рассматривал ярко-алую ткань, колыхавшуюся на ветру.
Кентавр на самом деле «свез», и даже быстрее, чем ожидал эльф. Минут пять-десять они неслись по чаще, и Эльтдон уже мысленно считал себя живым мертвецом, как вдруг лес внезапно кончился и кентавр вылетел в степь. В степи оказалось проще. По крайней мере, ветви не хлестали со всей силы по лицу. Хлестали метелки трав, а это, как выяснил Эльтдон на практике, совсем не то.
Стойбище представляло собой группу шатров, установленных неподалеку от леса. (Если точнее, «неподалеку» — в понимании кентавров, а эльфу, наверное, чтобы дойти от реки до стойбища, пришлось бы шагать с полдня, не меньше.) Шатры были самых разнообразных оттенков, и вокруг них ходили, бегали, лежали кентавры. Увидев это восхитительное зрелище, Эльтдон на несколько мгновений даже как-то забыл, что умирает. И вспомнил только тогда, когда его спаситель на полном скаку ворвался в большой алый шатер, стоявший чуть в стороне от остальных, и пробасил:
— Фтила сюда, срочно!
Кентавр-подросток шарахнулся в сторону при виде Эльтдона, немного перекосившегося и безжизненно свисавшего со взмыленного крупа. Мальчик убежал звать Фтила, а кентавр снял Эльтдона и уложил прямо на жесткий ворс травы, устилавший, вместо ковра, пространство под шатром. Острые стебли злорадно впились в обнаженную кожу эльфа, и тот мысленно выругался. Кентавр, заметив гримасу боли на лице пострадавшего, участливо спросил:
— Болит? — и, обернувшись к выходу, рявкнул: — Фтил! Поторопись!
Фтил, которому все это проорали прямо в лицо, ибо он, на свою беду, как раз оказался у входа, недовольно спросил:
— Чего буянишь, Асканий? Опять лишку хватил?
Кентавр смущенно затряс головой:
— Да нет, Фтил. Просто…
Но лекарь уже вошел в шатер и все увидел сам. Он отстранил Аскания и направился к этажерке, битком набитой разными горшочками, кувшинчиками и бутылочками. Взяв два сосуда, направился к Эльтдону. Тот заметил про себя, что этажерку очень легко разобрать — видимо, кентавры вели кочевой образ жизни, свидетельством чему, кстати, были и их шатры.
Фтил уже откупорил невысокую пузатую бутылочку и протянул Эльтдону:
