обо всем говорил с одинаково утомительной обстоятельностью. Ну же, скажи наконец то, что тебе обязательно! И Зуев, наклонившись к Григорию Ивановичу, ехидно шепнул:
— Перебирает все конституенты.
Возможно, в этой мысли еще раз проявила себя общая мартьяновская черточка: отбрасывать в своих поисках все лишнее и выбирать только то, что действительно практически нужно.
Но важно, что она возникла и что она легла на стол их экспериментов.
Пусть себе там машина и переваривает внутри, в своем электрическом чреве, все комбинации. При ее быстроте это уж и не так трудно. Но пусть она сообщает только о том, что нас интересует: только о тех комбинациях, которые присутствуют в схеме и которые дают эту заветную единицу — замкнутую цепь. Все остальное, все лишнее пусть пропускает мимо, как бы заранее отбрасывая. В многотактных схемах многих комбинаций может и вообще не быть. Зачем же машине их перебирать? И память надо облегчить, по возможности облегчить машинную память. Разве она должна держать все время все комбинации, даже самые нужные? Все время? А если опять призвать на помощь то же логическое отрицание? Не все время… Не все…
Новая мысль что-то обещала. Она уже явно стала походить на ведущую идею. И теперь было уже не так кисло слушать, когда приехал Ростовцев и сказал, что первые расчеты подтверждают пригодность метода каскадов для механического синтеза схем. Вот-вот они там приступят…
Ростовцев приехал не один. Он представил своего аспи ранта, который взял себе темой машину для синтеза. Ему, конечно, любопытно взглянуть на лабораторную кухню, где все это заварилось с релейной теорией. И, пока оба начальника непринужденно беседовали друг с другом в кабинете, рядом, в общей комнате, состоялось знакомство двух аспирантов на самом высоком научном уровне.
Аспирант Виктор Лазебный был очень аккуратно одет, держался очень воспитанно, обладая к тому же очень правильной, аккуратной речью. Начитанный, умеющий сначала подумать, прежде чем ответить. Типично столично академического происхождения. Рядом с ним Алексей Зуев с его шевелюрой врассыпную, с его непричесанными выражениями, надо признаться, выглядел несколько угловато. Но в содержательности разговора он не хотел уступать своему гостю. Они называли друг друга очень предупредительно и даже несколько церемонно: «Алексей Алексеевич», «Виктор Павлович», как и подобает двум сошедшимся молодым представителям самой новой и самой тонкой науки. Говорили о логических и счетно-решающих машинах, ну конечно, о кибернетике. «Количество информации», «алгоритм», «энтропия»… — пересыпало их речь с легкой небрежностью.
Володя-теоретик прямо изнывал за своим столом по соседству. Какие темы они обсуждают! А его собственная кандидатская тема, которую он жует уже столько времени, — тусклые будни. «Способы перехода от таблиц включения к формулам алгебры»… Бр-р! Володя мог, конечно, принять участие в разговоре у такого любителя литературы и библиографии достаточно в запасе всяких терминов и выражений, чтобы вовремя их подбрасывать. И все-таки он был в стороне. Они оба ему вежливо отвечали, особенно Виктор Павлович, но общего разговора с ним все-таки не получилось. Для них это было их дело, которым они заняты, увлечены, за которое с них могут спросить. А ему что?.. И Володя постепенно должен был довольствоваться случайными репликами, показывающими, что он еще тут.
Под конец беседы Зуев спросил гостя:
— На сколько же элементов вы решили делать машину?
— Мы полагаем, нужно рассчитывать на четыре, — с достоинством произнес Виктор Лазебный.
— На четыре? Вам кажется, это достаточно?
— А у вас есть основания предложить больше? — подумав, сказал Лазебный.
Зуев смолчал, приняв загадочный вид. У него еще слишком мало оснований, чтобы что-нибудь утверждать. У него у самого еще ничего не сделано с машиной. Есть только сырая мысль, только предположение, которое нужно еще как-то оформить, реализовать, проверить. Тщательно проверить.
13
Спина, согнутая, напряженная спина опять красноречиво говорила о том, что происходит за столом у Зуева. Проверка мысли. В их деле всякая мысль, чтобы стать истиной, должна сначала получить свое схемное выражение, затем перейти в лепку живых, ощутимых электрических цепей. Тогда только можно будет сказать: да или нет.
Зуеву надо придумать такую релейную начинку в нутро машины, чтобы она могла обследовать и проверять, как им хочется, все другие релейные построения. Реле проверяют реле.
Реле внутри машины изображают ту схему, которая набрана для анализа на штепсельных гнездах. Реле дают рабочий ритм машине: тик-так. Реле перебирают своими пружинными лапками конституенты. Реле производят сравнения. Реле улавливают замкнутую цепь и оповещают об этом, зажигая лампочки. Реле же создают и память машины: короткую или долгую, громоздкую или компактную.
Во всех блоках машины реле играют первостепенную роль. Раньше Зуев вытаскивал по догадкам неизвестную блок-схему чужой машины. Теперь ему приходится сочинять собственную блок-схему, рисуя такие же квадраты и прямоугольники разных узлов, соединяя их стрелками прямой и обратной связи. Но теперь надо представлять себе все это не в общем, приблизительном виде — «как могло бы быть?», а совершенно точно, определенно — «как должно быть». И представлять к тому же, что должно быть внутри каждого блока, ту самую релейную начинку, которая и разыгрывает всю симфонию анализа.
Теперь основная мысль руководила его воображением и расчетами. Машину надо оградить от чрезмерных размеров. Стало быть, «не при всех комбинациях». Стало быть, «небольшая и недолгая память». Стало быть, «не нужно то, что не обязательно». Целая серия плодотворных отрицаний. Сам Зуев называл их кратко:
— Навести экономию.
В большом и в малом: и в общем скелете машины и в каждом ее узелке.
Мартьянов предложил: ставить сначала опыт на четырех элементах. Все пробы в расчете на четыре.
— На четыре?.. — протянул разочарованно Зуев. Столько ломали голову, столько искали, чтобы перескочить за эти навязшие четыре элемента — и теперь опять те же четыре.
— Для нас это не цель, а ступенька, — объяснил Григорий Иванович. — Делать машину сразу на двадцать дорого, Алеша, и долго. Надо же сначала все проверить. А если в чем-нибудь ошибка? Зачем ее размножать?
Хотя бы и на четыре элемента, все равно в машине надо правильно, совершенно по-новому построить все блоки, найти все связи между ними, вложить в этот машинный организм десятки релейных обмоток, контактов, километры проводников. Здесь в миниатюре все должно быть так, как будет потом небольшом варианте — на восемь, на десять, на двадцать… И здесь на четыре надо также решать все поставленные «не» и также выискивать все возможности на чем-нибудь сэкономить.
Отгородившись от всего своей молчаливо неприступной спиной, расставлял Зуев у себя на столе и рядом на стенде сети своей экономии. Начнем с главного — с памяти машины. Облегчим, сожмем ее до предела. Стало быть, все переключатели американца для фиксации всех комбинаций долой! И ряды лампочек под всеми переключателями, горящие все время анализа, также долой! К чему им все время гореть, создавая огромную неподвижную память. Пусть она загорается только в тот момент, когда машина нащупала в схеме замкнутую цепь. Загорелась, показала себя ровно столько, сколько нужно, чтобы ее записать, и пусть гаснет, до следующего раза. Все равно что стереть с доски — чистая память. Для этого уже не нужно бесконечное количество лампочек, как у американца, а всего лишь одна строчка — по числу элементов. На четыре — четыре, на двадцать — двадцать. Это и значит «спасти машину».
Но это перемены на лицевой стороне машины, на ее передней панели. А что потребуется внутри, в скопищах релейных клеточек? Какие перемены придется там произвести, чтобы осуществить такую память? Реле выстраивались, группировались и перестраивались по тому, как пробовал Зуев. Он решительно сбрасывал с себя гипноз чужого имени и уже не стеснялся навязывать машине свою собственную логику.
