— Все наши придут в четыре. Постараюсь вернуться. Зуев пока что стоял в роли единственного хозяина возле макета и отвечал бегло на беглые малозначащие вопросы, чтобы убить время. Вопросы начнутся потом, после демонстрации.
Но вот и Григорий Иванович.
Мартьянов не вошел, а почти вбежал в комнату, кинул взгляд на часы и отрывисто сказал:
— Можно начинать? Никого больше не ждем? Оглядел комнату, присутствующих. Да, кажется, все. Все, кто может действительно понять особенности этой железной логики, заключенной в шкаф и научившейся «ходить». Все, кто смело пошел за первыми шагами новой науки. Первые верующие и первые страдальцы. Но и первые знатоки. Все «наши», как говорил Григорий Иванович. Каждый из сидящих тут имел ко всему этому самое прямое, близкое касательство если не участием, то хотя бы сочувствием.
Но в комнате находился еще один присутствующий. Как его считать? Тихо и незаметно сидел в сторонке Володя-теоретик. Не посторонний, но и не тот, кого имел в виду Григорий Иванович, когда говорил «наши».
Мартьянов увидел его, но скользнул взглядом мимо.
Итак, начинаем.
Он протянул Ростовцеву — главному судье — альбом схем.
— Выбирайте какую?
Ростовцев полистал связку фотокопий и, раскрыв на одной, показал Белковской для одобрения. Та покачала головой. Заглянув сбоку, инженер Малевич расширил испуганно глаза и как-то отчаянно крякнул. Уж они-то понимали, что это за схема. На одиннадцать реле, и сложные связи между ними. Очень непростая. Неизвестно даже, сколько провозился бы опытный проектировщик дней и недель над анализом, над проверкой такой схемы. Проектировщик, даже вооруженный теорией.
Ростовцев передал раскрытый альбом Мартьянову. Тот поглядел, улыбнулся, оценивая все дружеское коварство его выбора, и протянул Зуеву:
— Почтеннейшая публика предлагает это.
И сам уселся вместе с другими в качестве зрителя, предоставив поле действия Алексею Зуеву, но пожирая каждое его движение, каждый жест критическим взором руководителя.
Зуев набрал на гнездах схему.
Желтоватый глазок засветился на передней панели макета, показывая, что включено питание, что машина получила свою слабую, но жизненно необходимую энергию. Все невольно наклонились чуть вперед, словно прислушиваясь к какому-то неуловимому, скорее, воображаемому звуку или вздоху этого первого дыхания проснувшегося организма, готового к действию. Ну же, еще мгновение и…
Зуев уверенно, выработанными жестами и немного играя своей уверенностью, производил над машиной необходимые манипуляции. Схема, которую наметила для проверки «почтеннейшая публика», набрана. Режим работы машине задан. В путь! В логический поиск!
Зуев нажал кнопку.
Машина исправно переваривала то, что в нее заложили. Машина перебирала на своих релейных ячейках всевозможные комбинации из одиннадцати элементов. Сравнивала их с комбинациями, которые присутствовали в набранной схеме. Обнаруживала замкнутые цепи. Сообщала о них, останавливаясь и зажигая лампочки, как бы освещая свою память, которую можно потом стереть. Двигалась дальше, по команде, продолжая логический пересчет. И, опять останавливаясь на замкнутой цепи, предлагала свой ответ. И опять шагала дальше. До тех пор пока все комбинации не были пройдены, пока все цепи не перещупаны по логике двух значений: замкнуто — разомкнуто.
Иллюминация на фасаде машины окончательно погасла, и одна только лампочка засветилась сбоку, внизу. Зеленый зрачок.
— Конец цикла! — объявил Зуев.
Зрители словно с облегчением перевели дух и, выйдя из оцепенения, шумно задвигались, сгрудились над зуевскими записями, сделанными во время сеанса. Каждый раз, как машина совершала остановку и зажигала лампочки, Зуев записывал по ним ответ: из каких же сочетаний элементов получается замкнутая цепь. Цепь за цепью, — полный анализ.
Но антракт был недолгим. Второе действие спектакля. Машина должна найти для выбранной схемы таблицу включений, определить условия работы, которым удовлетворяет эта схема. Условия работы, расписанные по столбикам и строчкам строгого ритма музыки многотактного действия. Как по нотам. И присутствующие прекрасно знают: ноты эти такие, что с них-то и начинаются все муки творчества проектировщиков. А что скажет машина?
На машине универсальная таблица выстроена заранее в виде рядов маленьких переключателей, на которых удобно разыграть любой ритм работы. Двадцать рядов, как строчки, — по числу элементов. И по двадцать пять головок переключателей в каждой строчке, как столбики в таблице по числу возможных тактов. Двадцать на двадцать пять — достаточно внушительная нотная заготовка, годная для изображения весьма сложной релейной музыки. А на машине она занимает лишь какую-то часть передней панели.
Теперь, во втором сеансе, на этих нотах и пошла вся игра. Зуев ставил переключатели в разные положения: замкнуто — разомкнуто. Подряд, по столбикам и строчкам. Предполагаемые условия работы. И машина снова начала анализ.
Только беспрерывное пощелкивание раздается в наступившей тишине. Мерно пощелкивают внутри шкафа шаговые искатели, отбивая такты. Щелкает переключателями Зуев, пробуя найти таблицу, соответствующую выбранной схеме. И внутри чуткие реле производят операции сравнения: то, что набирает на ключах Зуев, и то, что имеется в схеме. А другие реле устанавливают соответствие или несоответствие. И останавливают машину, и зажигают сигнальные лампочки, предлагая переменить положение ключей, чтобы устранить несоответствие… Непрерывный обмен релейной логикой между человеком и машиной.
Показали они и еще одно, на что способна машина: находить в схемах повреждения. На определенном такте таблицы машина останавливалась и, словно тыча пальцем, сигналила: вот здесь, неисправность в этой цепи.
Да-а, это сюрприз! Малевич даже как-то застонал страстным шепотом:
— Ох, это бы нам! Нам бы это, а?
Зрители меняли места, устраивали для Белковской «перекур», а демонстрация далеко еще не исчерпала всех возможностей машины. Начались вопросы — вопросы людей, вполне искушенных в капризах техники. А как машина застрахована от потери какой-нибудь комбинации? А если нарушается синхронный ход искателей? А если модель схемы будет набрана на гнездах неправильно? А если… Вереница вопросов, которые наперебой задавали они машине.
Машина отвечала. То предупредительной остановкой. То сигналом: «Нет цепи!» — красный глазок. То сигналом: «Ложная цепь!» — зеленый глазок… На каждую возможную ошибку была придумана своя защита.
Но самый острый вопрос был задан, пожалуй, в самой мягкой, деликатной форме. Аспирант Виктор Павлович, до сих пор скромно молчавший за спиной Ростовцева, обратился к аспиранту Алексею Алексеевичу:
— Прошу принять это не как замечание или осуждение. Я попробую вместе с вами помечтать о будущем машины. Пока что она требует большого внимания человека. Записывать на каждом шагу ее ответы. Достаточно ли это удобно? А нельзя ли возложить запись тоже на машину?
«Так…» — отметил про себя Зуев. Это хорошее возвращение долга за его, зуевскую, пренебрежительную фразу, помните тогда — о четырех элементах? Конечно, это неудобно, чтобы человек все время записывал — прикован к машине. Об этом они уже думали с Григорием Ивановичем. И уже кое- что… Но Зуев сказал сейчас дипломатично:
— Постараемся, чтобы было удобнее. Мартьянов глазами одобрил его сдержанность. Ростовцев не спеша изменил свою удобную позу за столом, вынул из кармана сложенный листок.
— Мы получили на своей машине одну схему. Интересно было бы ее проверить на вашей. Соответствует ли схема заданным условиям?
В общем, гости из другого института, друзья по науке, «подбросили ежика».
Григорий Иванович взял листок из рук Ростовцева, посмотрел на схему и протянул Зуеву с рассеянным видом, как бы не придавая этому особого значения.
