Человек нашего столетия

остается вокруг них от мира. Они будто варвары в высоком просторном доме, полном чудесных творений. И вот они стоят засучив рукава и методично, с непоколебимой уверенностью вышвыривают в окошко все подряд: кресла, картины, посуду, животных, детей, — до тех пор, пока не останется ничего, кроме совершенно пустых залов и комнат. Порою, в довершение всего, следом летят двери и оконные рамы. На месте остается голое здание. Они воображают, будто это опустошение ему на пользу.

В каждой войне содержатся и все предыдущие.

От людей, которых хорошо знаю, я снова и снова с удовольствием выслушиваю одни и те же истории, особенно если речь идет о центральных событиях в их жизни. Я в силах выносить лишь общество таких людей, у которых эти истории всякий раз звучат несколько по-иному. Остальные представляются мне лицедеями, чересчур хорошо затвердившими роль, я не верю им ни на грош.

Надо бы выдумать некий мир, где никогда не бывало убийства. Как выглядели бы тогда, в этаком мире, все другие преступления?

Поведение мучеников никому не кажется достойным презрения, хотя все, что делали, они делали в расчете на вечную жизнь. Сколь жалкими предстали бы для приверженцев христианства те же самые мученики, пекись они о вечной жизни здесь, а не где-то еще.

Мужчины, голые и на поводке у пышно разодетых дам: комнатные мужчинки, вроде хинов.

Жест подлинного идиота, неспособного быть иным, волнует меня больше, нежели жест Всемогущего.

Его мечта: знать все, что он знает, но все еще не знать этого.

Суммировав всех друзей, он обнаруживает себя; после всех прибавлений, вычитаний, умножений, делений в результате, в сумме неожиданно — он. Неужели он так подобрал их себе, что при этом и не может получиться ничего другого? Так много — и этот старый результат?

Одно лишь нежданное делает счастливым, однако оно должно наткнуться на многое ожидаемое и развеять его.

1952

Кое-что примечаешь лишь оттого, что это ни к чему не относится.

Хочу разбивать себя до тех пор, пока не стану целым.

Я окружен врагами, желающими меня утешить. Они стараются сломить мое упорство, на двоякий манер. То они говорят о ней, признанной безнадежной, для которой всякое спасение кажется невозможным: «Раз так все равно должно быть, то уж лучше, чтобы теперь». Или же вопят: «Я умираю! Я умираю!» Но я еще никогда не признавал, что так должно быть, ни в отношении кого не признавал, и пусть отсохнет мой язык, если я когда-нибудь соглашусь с этим, пусть лучше я стану зловонными клубами дыма, чем скажу этому «да». А о том, что и другие тоже все умрут, я знаю, я вполне серьезно отношусь к этому, но что они угрожают мне этим, чтоб завладеть моим страхом для одних себя и отнять его у другого, который сейчас в опасности, — этим я задет крепко, этого я никому не собираюсь прощать.

О легкость, легкость! Будет ли он стареть и становиться все легче, пока не станет понимать всех, не говоря об этом, всех любить, не стремясь к этому, поддерживать всех, не давая им этого почувствовать?

По поводу замысла пьесы «Ограниченные сроком». Для меня непостижимо, что этой тайной, продолжительностью своей жизни, люди не занимаются больше. Весь фатализм в основе своей связан с ответом на этот единственный вопрос: предопределена продолжительность жизни всякого отдельного человека или же она складывается как результат течения его жизни? Являешься ли на свет, имея с собой определенный квантум жизни, скажем, 60 лет, или этот квантум долгое время остается неопределенным и тот же самый человек, прожив ту же молодость, мог бы все еще дожить до 70 или только до 40? И где тогда расположен тот пункт, по достижении которого ограничение становится ясным? Кто верит в первое, тот, разумеется, фаталист; кто не верит в это, приписывает человеку поразительную степень свободы и признает за ним возможность влияния на продолжительность собственной жизни. И вот живут в этой расплывчатой неопределенности так, как если бы второе предположение было верно, и утешаются, вспоминая о смерти, первым. Возможно, необходимы оба и должны использоваться попеременно, помогая малодушным людям переносить неизбежность смерти.

1953

Это ужасающее спокойствие, что охватывает человека по мере того, как все больше и больше вокруг него павших. Становишься совершенно пассивен, не отвечаешь ударом на удар, превращаешься в пацифиста на войне со смертью и подставляешь ей другую щеку и следующего человека.

Вот здесь-то, на этом изнеможении и слабости, и наживают религии свой капитал.

Нет ничего нудней, чем быть предметом поклонения. И как только Бог это выдерживает.

Первый признак подлаживанья под других — скука, которую начинаешь вызывать.

Безошибочный признак большой книги: читая ее, стыдишься того, что когда-либо написал хоть строчку… а после берешься все же против собственной воли за перо и пишешь так, будто никогда еще не написал ни единой строки.

Опасности гордости. Становишься таким гордым, что уже ни с кем не меришься силой. Не доверяешься больше никому из тех, кого побаиваешься. Доверителен лишь там, где тобою восхищаются. Делаешь все меньше и меньше и в конце концов — совсем ничего, чтобы не подвергать опасности свою горделивую осанку.

1954

Какие фразы выписывают для себя из встреченных в собрании афоризмов?

Ну, во-первых, те, что подтверждают собственные воззрения: то, что сам воспринимаешь точно так же, о чем часто задумывался, что противоречит распространенному взгляду и оправдывает тебя. Здесь немало от тщеславного стремления быть правым, в этом настойчивом желании найти подтверждение и поддержку у великих или мудрых мужей. Но может скрываться и большее — чистая радость от встречи с действительно родственной душой. Ведь если многие высказывания одного отдельного человека созвучны твоим собственным чувствам и мыслям, пустое желание строптиво отстоять свое оборачивается удивлением: в какое-то совсем иное время, среди совсем других людей некто так же стремился постигнуть себя, как и ты сам; та же форма витала перед его мысленным взором, та же определенность, то же предназначение. Какое счастье, если бы лучшее в тебе оказалось достойно сравнения с лучшим в нем. Лишь легкий страх не дает броситься в его, старшего брата, объятия: ощущение того, что много в тебе и такого, что ужаснуло бы его.

Затем идут два рода высказываний, не относящихся к тебе самому. Одни шутливы и вызывают улыбку, смеша неожиданным оборотом либо сокращением, они новы как фразы и обладают свежестью новых слов. Другие будят образ, давно уже готовым лежавший в глубине, наделяя его той ясностью, которая позволяет ему подняться на поверхность.

По своему действию наиболее удивительны, возможно, те фразы, от которых чувствуешь себя пристыженным. У каждого много разных слабостей, над которыми никогда не ломаешь себе головы. Они настолько часть тебя, что просто принимаешь их, как глаза или руки. Возможно даже, к ним испытывают тайную нежность: они могли заслужить обладателю чью-то симпатию или восхищение. И вот их держат вдруг перед тобою жестко и без прикрас, вырванными из всякого контекста собственной твоей жизни, так, будто их можно встретить повсюду. Распознаешь их не тотчас, однако настораживаешься. Перечитываешь снова и пугаешься. «Так ведь это же ты!» — говоришь себе вдруг резко и гонишь фразу, будто нож, глубже. И краснеешь, разглядев весь свой внутренний облик. Клянешься даже себе стать лучше, исправиться, и, хотя едва ли становишься лучше, фраз этих не забываешь уже никогда. Они способны лишить непосредственности, что, может, была привлекательна. Но под такими жестокими резами совершается таинство посвящения человека в его собственную сущность. Без них ему никогда не