Глава восемнадцатая
заканчивается накануне главного дня
День за днем катилось золото-огненное колесо по небесной горушке сначала вверх, вверх, потом тихохонько книзу. И каждый денек вставал верной преградой между Иваном и Смертью. И хоть был Иван еще тихим и слабым, да все увереннее шел назад по тому пути, которым еще недавно вела его прекрасная Дева в страну Смерти.
Был Иван задумчив, надолго уходил в думы свои, засыпал незаметно, просыпался, и опять мыслями в одну ему известную даль увлекался… На разговоры еще сил не хватало. Когда же окреп чуток, не сразу, но стал думами своими с Аленой делиться. Так сказал однажды:
— Алена… что ж выходит? Смерть и любви сильнее?
— Выходит, что так… Иначе смерть бессильна была бы разлучить счастливых.
Иван вздохнул:
— А я все корю себя… как тебя забыл? Как могло это статься? Я ведь думал… сильней моей любви нет ничего… Неужто она заставила?
— Зачем, Иванко, укорами напрасными душу тяготишь? Разве же человеку возможно со Смертью тягаться? Человек ей не соперник, из ее воли не выйдет.
— А я, почудилось, супротив ее воли пошел. Удивилась она очень, когда я от нее отступился, на зов твой отозвался… И все же… Алена… Смерть не старуха с косой и страшным мешком… Она дивно хороша… Не злая, не страшная… Печальна очень… И властна…
— Не знаю. Она ведь у каждого своя. К каждому по-разному приходит. Может, старухой-то с мешком она чаще еще является, не зря ж про нее так думают. Жизнью своей человек смерть себе подготавливает. Какой достоин оказывается, такой она и предстает. Велина вот тоже не боялась, ждала, как праздник, как гостью желанную, высокую.
— Скажи ты мне про это раньше, посмеялся бы я на старушечью причуду глупую. Теперь смеяться охоты нет. Мудра, выходит, твоя Велина была.
Лето шло к концу. Начались звездопады. Вдруг ни с того ни с сего срывалась звездочка, серебряным гвоздем к черному бархату приколоченная, стрелой неслась вниз, к земле — зачем? что манило ее? кто знает? Только сгорала в этом желании своем, вспыхивала, оставив на мгновение огненный росчерк. Часто грохотали грозы, полыхали зарницы в полнеба. Неспокойные какие-то ночи были, тревожные. Но утренние зорьки весело раздергивали черные шторы, разгоняли ночные мраки, и деньки занимались ясные, погожие.
Ивану уже не лежалось, стал на солнышко выбираться, — благо, лето перед уходом со всей щедростью дарило теплом. Лучи благодатные согревали, вливали в Ивана силы животворные. Ветер прилетал из лугов, и был он так напоен ароматами, что в целебности своей не уступал Алениным настоям да сборам травяным. Птицы слетались хлебных крошек поклевать, да так осмелели, что без всякой опаски на руки Ивану садились, с ладони клевали. А его все радовало, будто впервой увиденное. Какую-нито былинку, у ног сорванную, мог рассматривать, как чудо расчудесное.
Как вставать да под небушко просторное выходить Иванко зачал, так, считай, и хвороба его кончилась. Одно осталось — слаб еще был, силушка-то в считанные минуты излилась, во сыру землю ушла, а назад ее так скоро не воротишь. А все-тки уж и без Алены во многом стал обходиться, серчал, когда она с ним, как с дитем малым нянькалась. Вроде как бы серчал. А по-правде жалел Алену, понимал, как многотрудно было бдение ее, видел, как исхудала. Знал Иван, что это Алена, не он тягался со Смертью, Алена одолела суровую непреклонность гордой Девы, безоглядно истратив себя в этом противостоянии. И теперь старался Иван, насколько только можно облегчить Аленины хлопоты. Да оно и на пользу было: мог- не мог, а одолевал слабость свою Иванко, отталкивал немочь, она и прочь бежала.
Одно только не в лад было — подходил день, который все более тревожил Ивана, а в сердце Алены будил трепет ожидания и волнения.
И вот настал канун его. Уже сказала Алена, что из дому уйдет перед утром, а вернется лишь к следующему рассвету. Видел Иван — она сама не своя, как в лихорадке. И тем больше, чем ближе вечер.
— Алена, боишься?
— Нет. Не знаю. Это совсем по-другому, Иванко, не страх…
— А если не пойдешь никуда?
Удивленно глянула Алена.
— Что ты, Иванко… Да не в моей это воле… Зовет оно…
— Что зовет?
— Все… Ветер, птицы. Все громче к себе требует… И радостнее.
— Хотел бы и я с тобой радоваться, а не могу. Страшно что-то… Какой вернешься ко мне? А если переменится все?
Смеясь, взлохматила Алена волосы Ивану.
— Что удумала головушка твоя премудрая?
— Сердце плачет.
Нахмурилась Алена:
— Иван, зачем тревожишь его думами пустыми? Неужто не веришь мне? Скажи, знаешь ли такое, что сможет нас друг от друга отворотить?
— Я теперь другое, Алена, знаю — слаб человек. Много против него. Нету во мне твоей веры в силу человеческую и стойкость.
— Тогда верь в любовь нашу. Она страшным испытанием испытана.
— Длинным будет мне день завтрашний.
— Он пройдет…
Пройдет, да. Но пока что — и не начинался, и казался Ивану темной, тоскливой вечностью. А еще более боялся он того, что принесет ему утро, что настанет после этой вечности. Говорил себе слова правильные, разумные — да сердце к ним глухо было.
Глава девятнадцатая
в которой Алена девятнадцатый свой рассвет встречает
И говорить не надо про то, будто тревоги Ивановы вовсе Алену не трогали. Только чувствам ее столь тесно в душе было, что Алена будто в лихорадке горела: то в холодные сомнения, то в жар ликования кидало. Голову будто дурман-травой обнесло, и вся Алена уже не здесь была, не по земле ходила. Как бы стронулось все со своего привычного места, сместилось, и стала видна Алене другая сторона обыденных вещей, доселе неведомая. Приоткрылся ей иной мир — чарующий, сулящий дива и открытия чудные. И стояла Алена на перекрестье — уже не на прежней дороге, но еще не на новой.
Матери Алена о намерениях своих ничего не сказала. Знала, что поутру, найдя пустой дочерину постель, матушка не удивится — рассветы частенько Алену в лугах аль в рощах заставали. Потом матушка будет думать, что Алена у Ивана хлопочет, а к вечеру, если и наведается к нему узнать, куда дочка запропала, так Иванко найдет что сказать. Не хотела Алена объяснять матери то, что и объяснить затруднительно, да и пользы из этого никакой растревожится матушка, угнездятся в душе ее беспокойства. Как часто незнание благодатно укрывает нас от терзаний и мук.
…Ночь Алене толи длинна показалась, толи коротка — сама она не знала. Да и ночь ли то была, или чарующий мрак тайны за волшебной дверью? Надо сделать в нее только шаг… Но время еще не приспело, и ожидание в Алене струной звенело.
В самый темный час, когда еще Госпожа-ночь всем своим рыхлым телом навалилась на землю, угадала Алена перелом в ней. Бесшумной тенью поднялась с постели — даже мышка ее не услыхала, все так же увлеченно хрустела в углу припасенным сухариком…
Ночь полнолуния, как ей и надлежало, была светлой, ясной. Висела в воздухе звонкая прозрачность,
